Везде
Этнограф Борис Александрович Васильев и его очерк “Пять дней среди орочей”: стратегии письма в советской этнографии
Оглавление
Аннотация Оценить Содержание публикации
Библиография Комментарии
Поделиться
QR
Метрика
Этнограф Борис Александрович Васильев и его очерк “Пять дней среди орочей”: стратегии письма в советской этнографии
Аннотация
Код статьи
S086954150012346-0-1
Тип публикации
Статья
Статус публикации
Опубликовано
Авторы
Сирина Анна Анатольевна 
ORCID: 0000-0002-9268-9807
Должность: главный научный сотрудник
Аффилиация: Институт этнологии и антропологии РАН
Адрес: Ленинский пр. 32а, Москва, 119991, Россия
Давыдов Владимир Николаевич
ORCID: 0000-0003-2738-4609
Аффилиация:
Музей антропологии и этнографии им. Петра Великого (Кунсткамера) РАН
Чукотский филиал ФГАОУ ВО “Северо-Восточный федеральный университет им. М.К. Аммосова”
Адрес: Университетская наб. 3, Санкт-Петербург, 199034, Россия
Выпуск
№5
Страницы
5-22
Аннотация

В данной статье на примере текста, написанного московским этнографом Б.А. Васильевым по результатам полевой работы среди орочей в 1927 г., рассматривается один из интереснейших и малоисследованных в рамках истории науки жанров письма советской этнографии – очерк. Авторы анализируют процесс создания научных текстов, имея в виду широкий спектр обстоятельств: господствующую теоретическую матрицу; идеологический климат; особенности биографии, взаимодействия с коллегами и информантами. Публикуемый этнографический очерк Б.А. Васильева дает возможность по-новому посмотреть на исследовательские стратегии и методологию представителей московской этнографической школы. Текст интересен в первую очередь как важный этнографический источник, содержащий детальные описания погребального обряда у орочей; кроме того, он знакомит современного читателя со стратегией письма, наполненного рефлексивностью и субъективными переживаниями. Авторы переопределяют вклад Б.А. Васильева в отечественную науку, в частности в подготовку статей коллективной монографии 1956 г. “Народы Сибири”. В статье сделан вывод о различной степени “фильтрации” или “дистилляции” результатов научного знания в работах советских этнографов, что позволяет поразмышлять о роли исследователя и его полевого опыта, а также о значении научных школ, научных традиций и дискуссий в производстве текстов различных жанров. 

Ключевые слова
Б.А. Васильев, Тунгусская экспедиция, орочи, этнографический текст, московская этнографическая школа
Источник финансирования
Исследование проведено при финансовой поддержке следующих организаций и грантов: РФФИ, https://doi.org/10.13039/501100002261 [проект № 18-09-00537]
Классификатор
Дата публикации
28.12.2020
Всего подписок
8
Всего просмотров
479
Оценка читателей
0.0 (0 голосов)
Цитировать Скачать pdf
1 Борис Александрович Васильев (17.02.1899–17.11.1976) – этнограф, антрополог, литературовед, один из наиболее глубоких знатоков медвежьего праздника (Васильев 1929, 1940, 1946, 1948), оставил яркий и неповторимый след в истории этнографических и антропологических исследований Дальнего Востока. Васильев был человеком удивительной и очень непростой судьбы1. Родился Борис Александрович в семье врача, проживавшей в Староконюшенном переулке старой Москвы. Молодой человек окончил частную мужскую гимназию А.В. Адольфа, где давали хорошее образование и много внимания уделяли изучению языков. Юность и студенческие годы Бориса Васильева пришлись на непростое послереволюционное время – время ломки привычных устоев жизни, смены экономической и идеологической систем. Одновременно это были годы мощного развития краеведческого движения и внимания государства к своим “национальным окраинам”. В 1919 г. молодой человек поступил на основанное профессором Д.Н. Анучиным отделение антропологии физико-математического факультета Московского университета. Тогда же он увлекся русской религиозной философией, посещал семинар И.А. Ильина, на котором познакомился со священником о. Сергием Мечевым и стал прихожанином храма Николы в Клениках, где собиралась московская интеллигенция.
1. Информацию о Б.А. Васильеве биографического характера можно найти на сайтах религиозных православных организаций: церковь хранит память о своем прихожанине и священнике (http://www.klenniki.ru/mechev-obchin/mechevskay-kliriki/177-boris-vasiliev; Васильев Б.А. б.г.).
2 Из-за своих религиозных убеждений Б.А. Васильев был репрессирован, что не позволило ему полностью реализовать свой творческий потенциал, обработать все собранные им материалы, хранящиеся сегодня в архивах и музеях в Санкт-Петербурге и Москве. В нашей статье речь пойдет как раз о таком, до настоящего времени невостребованном очерке из архива Музея антропологии и этнографии (Кунсткамера) РАН, а также об особенностях этого жанра и применяемых в нем стратегиях письма, т.е. способах производства информации и ее изложения в тексте.
3 Обращаясь к изучению судьбы и творческого наследия Б.А. Васильева, восстанавливая особенности биографии почти забытого ученого и вводя в научный оборот подготовленный им неопубликованный очерк, мы попытаемся показать разнообразие этнографий в СССР до известного Совещания этнографов Москвы и Ленинграда 1929 г., разнообразия, заключавшегося в различных мировоззренческих и методологических установках, целях, методах, этических аспектах полевой работы и способах презентации собранного материала. Рассматриваемая в данной статье проблема соотношения поля и текста выводит на вопросы использования различных жанров и стилей в научном письме и о путях производства научного знания.
4 Московская полевая этнография: исследования в Сибири и на Дальнем Востоке России (1927–1928)
5 Еще студентом Борис Васильев начал работать в открывшемся в Москве в 1924 г. Центральном музее народоведения (бывший Румянцевский музей; далее – ЦМН) (Ипполитова 2001). На волне советской национальной политики и развития краеведения ЦМН получил финансирование и обрел, правда ненадолго, новые выставочные площади – он расположился на территории Мамоновой дачи на Воробьевых горах и в здании Александринского дворца. Директором музея в те годы был фольклорист, этнограф, литературовед Б.М. Соколов, а заведующим отделом Сибири, в котором с 1924 по октябрь 1929 г. работал Б.А. Васильев, профессор Московского университета Б.А. Куфтин. Так случилось, что в Москве не было (и, по существу, до сих пор нет) этнографического музея (Там же). В формирующиеся фонды ЦМН были переданы экспонаты из различных московских музеев и с выставок. Перед работниками Центрального музея народоведения стояла задача срочно собрать этнографические коллекции, поскольку предполагалось создать новые экспозиции и обустроить шесть “обстановочных” залов. Специальный зал должен был быть посвящен одному из малых народов Сибири. Планировалось также проводить тематические выставки (Там же).
6 За время службы в музее Б.А. Васильев принял участие в двух экспедициях – Восточно-финской (1925) и Тунгусской (1927–1928); последняя была организована Центральным музеем народоведения совместно с Антропологическим научно-исследовательским институтом I-го МГУ. Полевая работа в практически неизвестной в истории сибиреведения Тунгусской экспедиции сыграла в судьбе Васильева значительную роль.
7 Летом 1927 г. к работе приступили два отряда: первый, в составе начальника экспедиции Б.А. Куфтина, аспирантов МГУ М.Г. Левина и Я.Я. Рогинского, в течение полутора месяцев вел исследования на севере Байкала среди эвенков, второй, в составе сотрудника ЦМН Б.А. Васильева и аспиранта-антрополога А.Н. Покровского, два месяца работал на Дальнем Востоке среди южных групп тунгусов (ороков, орочей, удэгейцев, нанайцев), а также среди нивхов. В конце августа – начале сентября ко второму отряду присоединился Б.А. Куфтин. В 1928 г. все члены экспедиции выехали на Дальний Восток, где разделились на две группы: сахалинскую (Б.А. Васильев, А.Н. Покровский, студент МГУ А.М. Пришвин) и амуро-приморскую (Б.А. Куфтин, В.А. Ватагин, В.К. Стешенко) (Ипполитова 2001).
8 Б.А. Куфтин был учеником Д.Н. Анучина и являлся представителем культурно-исторической школы в этнографии. Его методику отличали широкие сравнительные исследования, особое внимание к материальной культуре (жилище, орудия труда, одежда) и шаманству, к генезису явлений культуры. Ученые собирали комплексные полевые материалы по разным группам тунгусо-маньчжурских народов. Сравнительное исследование восточных и западных групп позволяло выявить “общетунгусские основы этнографических характеристик тунгусо-маньчжурских народов в смешанной среде Дальнего Востока” (АМАЭ 1. Д. 129), изучить взаимоотношения тунгусских и палеоазиатских “племен”. Фактически, в рамках экспедиции был апробирован метод полевой работы в различных локальностях, который напоминает получивший теоретическое обоснование в работах Дж. Маркуса принцип “полилокальной этнографии” (multi-sited ethnography), предполагающий, например, следование за изучаемой группой, материальным объектом, сюжетом или биографией (Marcus 1995). Участники Тунгусской экспедиции не просто механически объединяли полученные в различных регионах данные, а, сравнивая их, пытались найти ответы на вопросы о происхождении, родстве и культурных контактах тунгусо-маньчжурских народов.
9 Б.А. Куфтин выезжал в поле вместе со своими аспирантами, что способствовало методичности и целенаправленности их обучения. Несмотря на то что экспедиция 1927 г. работала в двух разных регионах, ее руководителю удалось посетить оба, что давало возможность, опираясь на собственный опыт, проводить сравнительный анализ всех собранных материалов. Таким образом, несколько профессионалов работали по единой программе, адаптированной под интересы каждого из них. Они использовали комплексный метод, проводя этнографические, антропологические, фольклорные и археологические исследования в конкретных регионах и этнических сообществах. В условиях относительно непродолжительных сроков проведения экспедиции работа по четко составленному плану позволяла специалистам более эффективно собирать материалы, которые должны были составить базу дальнейших сравнительных исследований и одновременно служили музейному строительству. В сборе материала для сопоставления и состояла одна из основных задач данного проекта ранней советской этнографии.
10 Важной составляющей полевой работы был сбор вещевых, антропологических и археологических коллекций и фотографий для ЦМН. Участники экспедиции не отделяли научную работу от музейной, как это зачастую происходит в современных музеях. Собирание коллекций было для исследователей частью научного проекта, они стремились получить наиболее полное представление об исследуемых группах, узнать и показать все этнографические нюансы. Именно научный подход лежал в основе музейно-выставочной и просветительской деятельности представителей московской этнографической школы, целью которой было развитие музейного дела в Москве и показ многообразия культур народов СССР.
11 Б.А. Васильев два месяца, с 15 июля по 20 сентября, работал у приморских орочей, небольшого тунгусоязычного народа, проживающего на современной территории Хабаровского края. Эта поездка была чрезвычайно насыщенной и плодотворной. Молодой человек передвигался между несколькими орочскими поселениями на р. Тумнин и ее притоках, присутствовал на шаманских камланиях, медвежьих праздниках и похоронах, участвовал в повседневной жизни орочей, связанной с рыболовством и охотой, собирал этнографические коллекции. Только у орочей ему удалось приобрести 283 этнографических предмета (одежду, орудия рыболовства, средства передвижения, жилища, предметы, относящиеся к воспитанию детей, охоте, обрядовым празднествам, включая медвежий культ, и шаманству) на сумму 718 руб. 70 коп. (ОНД РЭМ 2 Д. 298). Среди этих предметов были и очень редкие. Момент сбора коллекций отражен в неопубликованном очерке:
12 “Савелка, продай мне на память свой бубен”. Я боялся сильных возражений. “Хорошо, – сказал он, – тебе можно. Сколько ты дашь?” “25 рублей”. “Хорошо, бери, только, знаешь, это очень дешево. А потом наш закон такой, что ты мне должен дать в придачу котел и собаку, потому что бубен нельзя за деньги продавать”. “Но ведь у меня нет ни котла, ни собаки”. “Ну ладно, ты не ороч, тебе можно так отдать”. Итак, у меня бубен в чехле с колотушкой, шаманский крючок, а Чечко в подарок музею дарит мне деревянную резную ложку для еды (АМАЭ 1 Д. 125. Л. 14–15).
13 С точки зрения современных подходов можно критиковать сбор подобных вещей исследователем, но события и действия прошлого необходимо рассматривать и оценивать в контексте своего времени. В 1920-е годы была развернута широкая антирелигиозная пропаганда, и люди зачастую стремились скрыть шаманские практики и предметы от приезжих этнографов (Сирина 2019), а иногда, наоборот, продать или отдать эти предметы в музей. Будучи человеком религиозным, Васильев, по всей вероятности, понимал ценность подобных вещей для информантов.
14 Отметим один из важных этических моментов работы Тунгусской экспедиции: ее участники не использовали алкоголь как средство привлечения населения, хотя данная стратегия была довольно распространена в то время и местные жители ожидали “угощения”. Это даже нашло отражение в импровизированной песне шаманки Натальи Утулинки, адресованной Б.А. Куфтину: “Водки нет, было нужно, не дал / Я не хотела, севоки [духи; курсив наш. – А.С., В.Д.] хотели” (АМАЭ 1. Д. 49. Л. 18об), а также в эпизоде первой встречи Б.А. Васильева с шаманом Савелкой (см. очерк).
15 К сожалению, довольно часто уникальные музейные коллекции, собранные в прошлом, оставались без полноценного описания, сделанного собирателями, вследствие чего безвозвратно терялась важная научная информация. В связи с этим подчеркнем, что Борис Александрович Васильев оставил образцовые описания предметов (ОНД РЭМ 1. Д. 63–69). В дополнение к этому он активно фотографировал тумнинских орочей, сцены их жизни и быта: фотоколлекция Б.А. Васильева, с 1954 г. зарегистрированная в Музее антропологии и этнографии РАН, состоит из 189 единиц хранения (Березницкий 2018).
16 По сделанным нами подсчетам, общее количество привезенных экспедицией этнографических предметов составило не менее 1200. Коллекции отражают особенности материальной и духовной культуры коренных народов Дальнего Востока того времени – орочей, ороков (уйльта), удэгэ (удэгейцев), эвенков, гольдов (нанайцев), нивхов (ОНД РЭМ 1. Д. 68). Вещи собирались в разных этнических группах по единой программе (Давыдов, Сирина 2017) и сопровождались подробными научными описаниями с целью дальнейшего историко-культурного и сравнительного анализа. Это были орудия хозяйства, предметы утвари (сумки, ковры, берестяные сосуды), одежда (верхняя одежда, обувь, головные уборы, нагрудники), средства передвижения (седла, лыжи), предметы шаманского культа (одежда, бубны, колотушки, амулеты и маски). Все собранные материалы предназначались для экспонирования, хранения и научно-исследовательской работы в ЦМН. Многие предметы из этих коллекций и сегодня активно задействованы в различных выставках и экспозициях, служа интересам просвещения.
17 Несмотря на сравнительно непродолжительный период работы экспедиции, ее участниками было собрано большое количество материалов благодаря методу интенсивного погружения в среду. Активное поведение исследователя, направленное на сбор большого массива данных за ограниченный срок, нередко нарушало естественный ход жизни людей, а этого желательно избегать при включенном наблюдении. Важным инструментом работы было последующее “погружение” в собранный материал, а также его первичная обработка, которая состояла в переписывании полевых материалов, классифицированных по отдельным группам населения и конкретным темам. Полученные участниками экспедиции результаты обрабатывались и переосмысливались ее руководителем, они классифицировались по темам, о чем свидетельствуют многочисленные записи Б.А. Куфтина из Архива МАЭ РАН. Полевые материалы по орочам, например, сгруппированы следующим образом: самоназвания и названия соседей; жилище; одежда; рукоделие; орнамент; средства передвижения; охота и рыболовство; пища и утварь; обработка кожи; воспитание детей; семья, род; природа; верования; охотничий язык; предания; культ покойников; культ двойней; культ медведя; легенды о тигре; шаманские божества – идолы (Сирина 2019). Экспедиция изначально была ориентирована на пополнение коллекций и организацию последующей выставки в ЦМН. Этим объясняется группировка сюжетов в дневниках, в соответствии с которой по мере обработки материалов вносилась информация (Давыдов 2019).
18 Стратегия интенсивного сбора и последующего детального анализа данных позволяла компенсировать отсутствие длительного включения в среду и производить “глубокое, культурное знание” об исследуемых группах, качественно отличающееся от поверхностного знания путешественников (Clifford 1997: 187). Этому способствовало и активное использование визуальных методов – участники не только проводили фотосъемку, но и зарисовывали бытовые и ритуальные предметы, людей (шаманов), жилища и пейзажи.
19 Возвращаясь к итогам Тунгусской экспедиции, отметим, что по ее результатам в период с 1928 по 1936 г. Б.А. Васильев, М.Г. Левин и Я.Я. Рогинский успели опубликовать лишь незначительное количество небольших статей. Завершить обработку всех собранных материалов не позволили аресты и высылки, ставшие следствием провозглашенного партией курса на усиление классовой борьбы в период завершения перехода к социализму. Карательные меры затронули “буржуазных” ученых, священников, людей, имевших непролетарское происхождение, просто инакомыслящих, а также тех, кого в этом подозревали. После известных совещаний конца 1920-х – начала 1930-х годов и последовавших репрессий этнография потеряла многих своих представителей как физически, так и в результате смены ими рода занятий; вынужденно сузилась проблематика, сократилась численность специалистов, снизилось качество их подготовки. На следующий год после завершения Тунгусской экспедиции Б.А. Васильев был выслан на северную р. Вага, а в 1930 г. похожая участь постигла Б.А. Куфтина. Предупрежденный судьбой своих старших коллег, бывший аспирант и участник экспедиции М.Г. Левин уехал на два года в Северное Приохотье на строящуюся эвенскую культбазу, Я.Я. Рогинский был командирован Московским университетом для чтения курса лекций на биологическом факультете Воронежского университета (Рогинский 1990: 42). Разумеется, основной массив материалов экспедиции остался необработанным. После возвращения из ссылки Б.А. Куфтин сменил поле своей научной деятельности, сфокусировавшись на археологии Кавказа, и к своим тунгусским и другим этнографическим материалам не возвращался. Б.А. Покровский увлекся психиатрией, а М.Г. Левин и Я.Я. Рогинский занялись физической антропологией. Результаты полевых исследований и приобретенный опыт были использованы ими для осмысления и постановки проблем глобального характера на стыке физической антропологии, этнографии и этнической истории.
20 Между тем Центральный музей народоведения и его коллекции ждала непростая судьба. В конце 1932 – начале 1933 г. из ЦМН в Центральный антирелигиозный музей (ЦАМ) в Москве2 были переданы, видимо, во временное пользование, не менее 23 предметов, 17 из которых относятся к коллекциям Тунгусской экспедиции. Т.И. Щербакова отмечает, что часть сделанных в 1932–1933 гг. выборок ритуальных предметов из этих коллекций в связи с музейными реорганизациями не была возвращена своим прежним владельцам и попала в Государственный музей истории религии (ГМИР). Среди них были “шаманские женские погремушки орочей” и ложка для кормления медведя (Щербакова 2010: 118–119).
2. В 1946 г. было принято решение о ликвидации ЦАМ и передаче его коллекций вместе с учетной документацией Музею истории религии АН СССР в Ленинграде.
21 В соответствии с Постановлением Совета министров РСФСР от 15 июля 1948 г. Музей народов СССР (бывший ЦМН) в Москве был закрыт, а его коллекции были переданы в музейные и научно-образовательные учреждения Москвы и Ленинграда (Ипполитова 2001: 156). Материалы Тунгусской экспедиции оказались разделены между Музеем антропологии и этнографии РАН, Российским этнографическим музеем, Музеем истории религии и Институтом восточных рукописей РАН в Санкт-Петербурге. В Москве остались по преимуществу антропологические коллекции и некоторые архивные материалы, хранящиеся в НИИ и Музее антропологии МГУ и в архиве Института этнологии и антропологии РАН. Таким образом, коллекции и документы Тунгусской экспедиции разделили судьбу своих собирателей и тоже оказались “высланными” из Москвы. И хотя к ним обращались исследователи народов Сибири и Дальнего Востока, использовавшие эти уникальные материалы в своих научных работах, сама экспедиция и судьбы ее участников, за редким исключением (Ипполитова 2001; Алымов, Решетов 2003), оставались вне научных интересов этнографического сообщества.
22 Б.А. Васильеву пришлось работать в различных городах Центральной России и Приуралья как педагогу и музейному работнику. Несмотря на запрет жить в Москве, М.С. Плисецкий, директор антропологического музея МГУ, в 1936 г. принял его на должность заведующего отделом научных фондов, где Борис Александрович проработал до начала Великой Отечественной войны. Затем новая высылка, разрешение на проживание в Москве для завершения кандидатской диссертации на тему “Медвежий праздник у орочей”. Б.А. Васильев защитил диссертацию в 1946 г. в Институте этнографии АН СССР в Москве. В ее основу легли полевые материалы, собранные им в 1927–1928 гг.
23 В те же годы Б.А. Васильев был тайно рукоположен в сан священника Русской православной церкви. Александр Мень вспоминал:
24 Хорошо помню его высокую фигуру, внушительные интонации, спокойную логику его рассуждений. Трудно было поверить, что над ним постоянно висит дамоклов меч ареста. Это был не только человек глубокой веры, но и подлинный ученый. Все интересующие его проблемы он исследовал обстоятельно, неторопливо, придерживаясь строго выверенных методов и фактов. Он не изменял своим установкам, о чем бы ни шла речь: о Древнем Востоке, этнографии или литературоведении (Васильев Б.А. б.г.).
25 Поле и текст: очерк Б.А. Васильева “Пять дней среди орочей”
26 Из большого объема архивных материалов Тунгусской экспедиции, хранящихся в Музее антропологии и этнографии им. Петра Великого (Кунсткамера) РАН в Санкт-Петербурге наше внимание привлек очерк Б.А. Васильева “Пять дней среди орочей”. В его основе лежит описание поиска и похорон утонувшей девочки, свидетелем которых этнограф стал в 1927 г. на орочском стойбище Хуту-Датта. На обложке папки от руки сделана надпись: «Васильев Б.А. “5 дней среди орочей” (Очерк) без начала. Автограф. (1928–1929). Количество листов – 15. Примечание: Правка, дополнения авт. Куфтина Б.А.»3.
3. На Л. 1 вверху слева имеется подзаголовок, сделанный синим карандашом: «Продолжение “5 дней среди орочей”», а вверху справа подписано простым карандашом: “Архив Куфтина № 52” (АМАЭ 1. Д. 48. Л. 1–18 и титул). В конце рукописи на Л. 14 автор оставил пометку простым карандашом: “Продолжение следует”, а далее идет перечеркнутая строка: “План: 2ой шаманский сеанс. Мое возвращение в Сов. Гавань”. В архиве МАЭ РАН зарегистрирован еще один очерк Васильева, который имеет название “2-ой шаманский сеанс” (АМАЭ 1. Д. 125) и является логическим продолжением публикуемого в данном номере журнала.
27 Казалось бы, авторство текста очевидно. Но при подготовке рукописи к публикации выяснилось, что краткие извлечения из нее были напечатаны в статье известной исследовательницы народов Нижнего Амура А.В. Смоляк как выдержки “из полевого дневника Б.А. Куфтина 1928 г.” (Смоляк 2002: 221–225). А.В. Смоляк авторитетно заявила: “Аналогичные уникальные описания обряда погребения утонувших у народов Нижнего Амура нам не известны. Видимо, полевые исследователи нечасто попадали в ситуации, в которой оказался Б.А. Куфтин” (Там же: 224). Перед нами возник вопрос, без разрешения которого нельзя было публиковать рукопись: кто был свидетелем похорон утонувшей девочки и, соответственно, автором текста – Б.А. Куфтин или Б.А. Васильев? Для выяснения этого пришлось провести дополнительное “расследование”, в процессе которого стала очевидной многослойность, многогранность смыслов и значений документов и вещей, связанных с создававшими и имевшими с ними дело людьми4. В результате авторство Бориса Александровича Васильева было полностью подтверждено. Именно он стал свидетелем и участником описываемых событий.
4. В процессе поиска в архиве МАЭ РАН “полевого дневника Б.А. Куфтина 1928 г.”, на который А.В. Смоляк сослалась как на хранящийся в Архиве НИИ МАЭ (Ф. 12. Оп. 2. Д. 14), выяснилось, что после перерегистрации номер документа изменился (АМАЭ 1. Д. 48), а сам документ является очерком Б.А. Васильева. Дневник Б.А. Куфтина за 1928 г. в архиве не числится. Согласно записям в эпизодическом дневнике Б.А. Куфтина за 1927 г., он работал у орочей две недели в сентябре 1927 г., ему помогал шаман Купса (Борис) Уланка. Однако упоминаний о похоронах орочской девочки в этом дневнике нет (АМАЭ 1. Д. 51).
28 В очерке определенное место занимает рефлексия исследователя, вкрапленная в текст описания. Это позволяет увидеть фигуру ученого, оказавшегося в столь необычной обстановке, как бы со стороны. Заметно, что он испытывает смешанные чувства: сопереживание событию, смущение от своего присутствия как постороннего человека в такой неподходящий момент и одновременно понимание этнографической уникальности ситуации. Неподдельный интерес к происходящему поддерживает потрясающую работоспособность и настойчивость и вызывает ответную позитивную реакцию окружающих: “Женщины, видя мой искренний интерес, сами протягивали мне напоказ разные вещи, называя их имена. Я зарисовывал, и записывал термины Все было для меня ново, все необычно. День был насыщен этнографическим материалом чрезмерно. Техника, феномен культа и социальной культуры слились в непрерывный клубок”, – признается Б.А. Васильев. Такие моменты провоцируют на нестандартные описания, заставляют забыть или поставить под сомнение ранее воспринятые методики, что мы видим в предлагаемом читателю очерке. Человек и ученый присутствуют в тексте одновременно, и это придает повествованию созвучность с более поздними социально-антропологическими текстами. Собственно, используемая автором стратегия письма имеет некоторые сходства с “насыщенным описанием”, которое предлагал К. Гирц во второй половине прошлого века (Geertz 1973). Но прежде всего это изложение событий, выполненное в русле феноменологического подхода: Б.А. Васильев в основном фиксировал увиденное и услышанное (именно звук, музыкальность присутствуют как в рефлексии автора, так и в расставляемых им запятых и построении фраз), что позволило ему реализовать предложенную современными антропологами стратегию поддержания баланса между превалирующей репрезентацией визуального материала и недостаточно представленным материалом звуковым (Samuels et al. 2010; Fox 2004). Например, Васильев сделал следующий, впоследствии им перечеркнутый комментарий в тексте: “Отец стал помогать женщинам одевать девочку. Одели сначала один халат, (тут вероятно не нужна запятая, но нужна пауза. Мои знаки препинания имеют значение только музыкальных значков. Они должны помочь чтению) попроще” (АМАЭ 1. Д. 124. Л. 10).
29 Б.А. Васильев опирался в основном на свои наблюдения и краткие пояснения переводчика и представителей местного сообщества, говоривших по-русски. Невладение языком и сама ситуация обострили наблюдательность ученого, который не мог получить полноценного вербального объяснения увиденному. Не зная в деталях культурных особенностей орочей, он невольно совершает провокационное действие с хранилищем души ребенка. Васильев очень чутко реагирует на поведение участников погребального обряда, прислушивается к необычным звукам (и описывает их); рискует, в одиночку, с тяжелым рюкзаком и фотоаппаратом, догоняя главных действующих лиц этой драмы на верткой орочской лодке отонго, чтобы попасть на шаманское действо, связанное с поиском души утонувшей девочки.
30 Публикуемый текст является важным источником, позволяющим поразмышлять об “археологии” письма ранних советских этнографов. Избранный формат изложения – очерк, основанный на личном полевом опыте и полевых дневниках, написанный в свободной манере, позволяет Васильеву полноценно “присутствовать” в ткани повествования. Автору удалось зафиксировать чрезвычайную этнографическую насыщенность короткого промежутка времени, проведенного на орочском стойбище. Применяемая им рефлексивная стратегия письма позволяет сравнить ее со способом представления результатов наблюдений в “Московском дневнике” В. Беньямина, написанном почти в то же самое время (1926–1927 гг.) (Беньямин 2014). Подобные стратегии письма активно обсуждались в ходе современных дискуссий в области методологии и эпистемологии антропологических исследований (Clifford 1986).
31 Борис Александрович Васильев не был первым ученым, обратившимся к жанру этнографического очерка, который весьма часто встречался в научной литературе конца XIX – начала XX в. Вероятно, его популярность была связана с традициями высокой художественной литературы и публицистики, а в 1920-е годы еще и с развитием краеведения и национальных движений. Особенностями очерка являются соединение художественной и аналитической составляющих и свободный, в форме рассказа, стиль изложения. Обозначение жанра сразу дает читателю представление о произведении, ориентирует его в отношении смысла и содержания текста. Обращение к жанру очерка говорит о поиске автором нестандартных способов презентации научного материала и о его литературных способностях. Васильеву, видимо, было тесно в рамках описания традиционной материальной и духовной культуры, когда при классификации и стандартизации полевого материала не оставалось места ни эмоциям, ни нюансам поведения человека.
32 У очерка Васильева нет ярко выраженного начала, т.к. он являлся составной частью более крупного текста. Возможно, автор не успел его доработать или по каким-то причинам не стал этого делать. Неизвестно, для какого издания предназначался очерк, но заметно, что в нем присутствовали и рефлексия, и насыщенное описание. Вероятно, Васильев готовил его для периодического издания, планируя публиковать по частям. Этим и объясняются пометки “Продолжение” в начале документа и “Продолжение следует” в конце. Публикуемый в этом номере журнала текст представляет собой рабочий рукописный авторский вариант очерка с правками, подготовленный для набора на печатной машинке (об этом свидетельствует, напр., указание к одной из вставок – “не перепечатывать”) и последующего прочтения коллегами или редактором. Очерк содержит ряд обращений, адресованных конкретному человеку, выполняющему роль редактора, советника. Автор размышлял о том, чтобы что-то поменять или добавить в текст в будущем. В рукописи имеются также примечания, которые были обращены не просто к коллеге, а к духовно близкому человеку. Данный вариант, вероятно, был передан Б.А. Куфтину, т.к. поступил в музей с другими его документами. Все это говорит о серьезной работе по презентации полевых материалов посредством очерка.
33 Коллективный текст: особенности производства
34 В 1953–1970 годы Б.А. Васильев заведовал антропологическим музеем МГУ. Вероятно, М.Г. Левин, знавший Бориса Александровича по Тунгусской экспедиции, пригласил его к работе над томом “Народы Сибири” фундаментального серийного издания “Народы мира” Института этнографии АН СССР. Этот том стал результатом почти 30 лет научных дискуссий и выработки коллективного стиля письма. Том был высоко оценен сибиреведами, переведен на английский язык; был создан своеобразный стиль дисциплины, до сих пор оказывающий влияние на российскую этнографию (Anderson, Arzyutov 2016).
35 Мало кто обращал внимание на то, что тома серии, включая и “Народы Сибири”, имеют подзаголовок “Этнографические очерки”. Возможно, таким обозначением авторы пытались привлечь “широкие круги читателей”, а также сообщали о некоторой краткости и схематичности текстов, выводя себя из поля критики. Что касается художественно-публицистической составляющей, то она здесь отсутствовала, а стиль письма, как мы увидим, приобрел коллективный характер.
36 Среди авторов текстов тома упомянут и Б.А. Васильев: вместе с М.Г. Левиным он подготовил статью “Эвены” (Левин, Васильев 1956). В предисловии указано, что статьи “Ороки” и “Орочи” написаны С.В. Ивановым, М.Г. Левиным и А.В. Смоляк, но при этом в скобках сделана существенная оговорка: «[В] основу описания дореволюционного быта положены статьи… (неопубликованные. – А.С., В.Д.) “Ороки” и “Орочи” Б.А. Васильева» (Левин, Потапов 1956: 8). Речь идет о статьях «“Ороки” острова Сахалина» (АМАЭ 2. Д. 14) и “Орочи” (АМАЭ 2. Д. 13). Это позволяет считать Б.А. Васильева соавтором данных статей (Иванов и др. 1956а, 1956б).
37 Остановимся на истории одного из упомянутых текстов более подробно. Статья Б.А. Васильева “Ороки” была написана в конце 1930-х годов, и изначально ее издание планировалось в “Сибирском томе” четырехтомника “Народы СССР”. Обычно каждая подобная публикация, прежде чем быть рекомендованной к печати, обсуждалась на заседаниях профильных отделов научных институтов и, как правило, авторам предлагалось серьезно доработать текст. Пройти данный профессиональный “фильтр” было непросто.
38 Первое обсуждение статьи Б.А. Васильева “Ороки” на заседании Кабинета Сибири МАЭ состоялось 28 июня 1939 г. в отсутствие автора. В нем приняли участие Г.Н. Прокофьев, С.В. Иванов, А.А. Попов, Г.Д. Вербов, В.П. Антропова, В.Н. Чернецов, В.В. Храмова и Н.П. Никульшин. Н.А. Липская не присутствовала лично, но предоставила рецензию в письменном виде. Участники обсуждения хорошо отзывались о качестве положенных в основу статьи материалов и языке Васильева (за исключением Г.Д. Вербова, отметившего, что “в речи автора много недостатков”, “слишком много сравнений и причастий”), но рекомендовали ему “статью переработать на основе сделанных при обсуждении статьи в Кабинете Сибири замечаний, положив данную статью за основу”. По мнению коллег, в тексте было “много лишнего” и его следовало сократить. В.В. Антропова обратила внимание на то, что в работе “говорится не о динамике, а о последних самых [событиях]”. При этом она отметила, что “статья эта выделяется от прежде обсуждавшихся статей”. Комментарии коллег касались не только стиля, в них прослеживалась рефлексия по поводу предмета этнографического исследования и научной методологии. Так, Н.П. Никульшин заявил, что “статья содержит богатый этнографический материал. Но этнография занимается не только описанием одежды, жилища и пищи и т.д., но и выясняет закономерности развития первобытно-общинного строя” (АМАЭ 3. Протокол № 15).
39 8 декабря 1939 г., также в отсутствие автора, на заседании Кабинета Сибири МАЭ состоялось повторное обсуждение статьи, в котором участвовали Г.Н. Прокофьев, С.В. Иванов, Н.А. Липская, Г.Д. Вербов, А.А. Попов и Н.П. Никульшин. В этот раз замечания касались описания Васильевым технологий охоты, необходимости указания различий между ороками и сахалинскими эвенками, сахалинскими ороками и “ороками, живущими в Японии”, а также употребления терминов. Г.Д. Вербов заметил, что не следует писать “[в] отличие от нивхов в жилище ороков нет блох”. Н.П. Никульшин покритиковал автора за отсутствие в работе информации о “классовом расслоении и элементах эксплоататорских отношений в экономике ороков прошлого”. По итогам обсуждения статья была рекомендована к печати с учетом предложенных коллегами замечаний. На этом же заседании заведующим Кабинетом Сибири Г.Н. Прокофьевым было принято решение командировать в Москву Н.А. Липскую для переговоров с авторами “Сибирского тома” М.Г. Левиным, Б.А. Васильевым и А.М. Золотаревым. Ей было также поручено договориться с Б.А. Васильевым о написании статьи “Эвены” к 25 декабря 1939 г., поскольку М.Г. Левин не справился с данной задачей (АМАЭ 3. Протокол № 29). 22 декабря 1939 г. на заседании Кабинета Сибири состоялось обсуждение также подготовленной для “Сибирского тома” статьи Б.А. Васильева “Удэ” (АМАЭ 2. Д. 15), которая была рекомендована к печати с учетом замечаний (АМАЭ 3. Протокол № 31); ее, возможно, использовали С.В. Иванов, М.Г. Левин и А.В. Смоляк при написании статьи “Удэгейцы” (Иванов и др. 1956в).
40 Нас интересует факт соавторства, за которым просматривается преемственность традиции московской сибиреведческой этнографической школы от Д.Н. Анучина к Б.А. Куфтину, Б.А. Васильеву, М.Г. Левину и к А.В. Смоляк. Но история антропологии – это не только и не столько генеалогическая преемственность, но и клубок взаимодействий (Арзютов, Кан 2013). Причем эти взаимодействия одновременно являются следствием и причиной постоянных трансформаций систем производства научного знания. Как было показано на примере статей Васильева, тексты проходили многочисленные уровни “фильтрации” и “дистилляции”, значительно изменялись в рамках многократных дискуссий, а представленные в итоговых текстах взгляды отражали результат работы не только их авторов, но и участников обсуждений. Таким образом, публикуемые тексты приобретали коллективный и отчужденный характер, не спасала и попытка установить диалог с читателем через отсылку к жанру очерка.
41 Меняющиеся поле, авторы и тексты
42 Конечно, понятия “научная школа” и “поле” во многом условны и меняют свое содержательное наполнение в разные временные и исторические периоды (Gupta, Ferguson 1997). Это можно увидеть на примере сравнения стратегий работы двух представителей московской школы – Б.А. Васильева и А.В. Смоляк.
43 Как и Б.А. Васильев в свое время, А.В. Смоляк провела свое первое полевое исследование на Дальнем Востоке России, работая в составе комплексной антрополого-этнографической экспедиции 1947 г. под руководством М.Г. Левина и Г.Ф. Дебеца. Через два месяца вся группа вернулась в Москву, а А.В. Смоляк осталась еще на четыре месяца для сбора этнографических материалов среди ульчей, нивхов и орочей. Интересно отметить, что с 1952 по 1955 г. исследовательница работала в секторе Сибири Ленинградской части Института этнографии АН СССР и в этот период приняла участие в написании статей о народах Нижнего Амура для тома “Народы Сибири” вместе с Б.А. Васильевым (Батьянова 2004).
44 Этнографические полевые материалы, собранные Б.А. Васильевым и А.В. Смоляк, отличает высокое качество. Многие культурные явления, в т.ч. шаманские и иные обряды, исследователи наблюдали лично (АМАЭ 1. Д. 124, 125; Смоляк 1990). Однако стиль выполненных ими описаний различается, что мы связываем не только с личностью этнографа, но и с идеологической матрицей, и с господствующими теоретическими подходами. Тем не менее методика работы осталась во многом прежней. А.В. Смоляк более 20 лет своей активной экспедиционной жизни практически ежегодно выезжала на Дальний Восток, проводя в поле от нескольких недель до шести месяцев. Но музейная составляющая постепенно стала исчезать из арсенала второго поколения московских этнографов советского периода, а это значит кроме прочего, что перестал использоваться и один из эффективных методов сбора научных данных о культуре (ср.: Алексеенко 2010).
45 Еще одним отличием видится изменение соотношения методов непосредственного наблюдения этнографического явления и записи о нем со слов информантов. Отчасти смещение в сторону последнего было вызвано уходом в прошлое многих культурных практик. Так, описание погребения близнецов (Смоляк 2002) сделано А.В. Смоляк по воспоминаниям информантов и не несет, как у Б.А. Васильева, личностно-эмоциональной окраски. Скорее всего, исчезновение старой традиции, уникальность подобных случаев, уход обряда в сферу, недоступную посторонним, могли быть препятствием для наблюдения. Что касается транскрипции фольклорных текстов, то она выполнялась и в 1920-е, и в 1950–1970-е годы, выполняется и в настоящее время.
46 Этнографические и антропологические экспедиции, снаряженные в 1920-е годы из Москвы, по сравнению с организованными ленинградской этнографической школой, были по преимуществу научными – Б.А. Куфтин не приветствовал прикладные исследования и тем более сочетание научной и административной деятельности (Алымов, Решетов 2003). Московские этнографы, включая А.В. Смоляк, в 1950–1980-х годах освоили официально-деловой жанр – докладные записки по итогам полевых работ о современном социально-экономическом положении народов Севера, предназначавшиеся органам власти (см., напр.: Соколова, Пивнева 2004, 2005). Приходится признать, что анализ социальных процессов и искусство прогнозирования социальных явлений учеными, сфокусированными на этноисторической и этнографической проблематике, далеко не всегда были на соответствующем уровне.
47 Дальнейшее сравнение статьи А.В. Смоляк и рукописи Б.А. Васильева, двух московских этнографов разных поколений, работавших в одном поле, позволяет увидеть значительные изменения, которые произошли с изучаемыми группами в советское время, особенно во второй половине XX в. А.В. Смоляк в 1958 г. беседует с нивхами, орочами и представителями других народов Нижнего Амура о скрытых особенностях мировоззрения и психологических аспектах переходных обрядов преимущественно на русском языке или, как и Васильев и Куфтин, через переводчиков и проводников из числа местных жителей, среди которых уже было немало прекрасно говорящих по-русски. Процесс перехода на русский язык и унификации культуры шел неуклонно, хотя “традиционные” представления и практики у народов Дальнего Востока сохранялись еще в середине XX в. Однако к настоящему времени жизнь орочей кардинально изменилась, и в первую очередь это касается языка (Березницкий 2014). Изменилось и гендерное поведение. Так, во времена Васильева “[т]ратить время на разговор с женщиной не стоило труда, все попытки были бы безусловно обречены на неудачу. Они не понимают ни одного слова, а если и понимают кое-что, не могут ответить” (АМАЭ 1. Д. 125. Л. 7–8). Во второй половине XX в. среди информантов А.В. Смоляк было уже много женщин, в т.ч. шаманок, все они, как правило, хорошо говорили по-русски (Смоляк 1990).
48 В очерке “2-ой шаманский сеанс”, также основанном на полевой работе автора среди орочей, Б.А. Васильев писал:
49 Этот плавучий кусок европейской арийской культуры (пароход, на котором должен был уехать Васильев. – А.С., В.Д.) говорил мне множеством языков о пропасти, разделявшей культурный мир этого советского парохода от культурного мира орочей – этого осколка маньчжурских племен, затерявшегося за Сихотэ-Алинским хребтом в тайге Татарского пролива. Я чувствовал себя счастливым оттого, что, отдавая себе может быть более ясный отчет об этой пропасти, нежели непосвященные в тайны этнографии, я все-таки чувствовал себя своим среди орочей, среди “инокультурных” (см.: Преображенский П.Ф. Курс этнологии. ГИЗ. 1929. – Прим. Б.А.Васильева). Я их понимал, мне кажется, они понимали меня, и из их ульмагды (курсив наш. – А.С., В.Д.) – из бревна долбленого тополя – я смотрел на жизнь парохода тоже как на иной мир, но… глазами этнографа (АМАЭ 1. Д. 125. Л. 16).
50 Здесь Борис Александрович отметил важнейший момент в становлении профессионального этнографа, когда исследователь начинает видеть свою культуру как инаковую, словно бы со стороны, новыми глазами (ср.: Широкогоров 2015: 166). Эта же метафора независимо была использована в названии сборника “Глазами этнографов”, объединившего статьи видных ученых позднего советского периода (Бромлей, Тумаркин 1982). Большая часть статей ранее была опубликована в журнале “Советская этнография” под рубрикой “Поиски, факты, гипотезы”, которая появилась в структуре журнала в 1967 г. Теоретики и полевики популярно и увлекательно рассказывали о проблемах этнографии и о путешествиях к разным народам мира. Советские сибиреведы, преимущественно москвичи, активно пробовали различные стили и формы письма, предлагая очерки, этюды, новеллы и даже историко-этнографические романы (см., напр.: Гурвич 1975; Итс 1976; Туголуков 1969; Симченко 1975, 1993). Те же процессы происходили в США в 1960–1970-е годы, когда “[а]нтропология столкнулась с необходимостью воображения иных целостностей, потенциально более богатых, чем элементы классической классификационной сетки” (Соколовский 2003: 29). Более свободный стиль позволял отойти от традиционной матрицы научного этнографического текста, что отражало запрос как отдельных ученых, так и научного сообщества и социальной среды на жанровое разнообразие презентации научного материала. Что касается Б.А. Васильева, то в последние годы жизни он занялся литературной критикой, что свидетельствует о его несомненном писательском таланте в дополнение к высокому профессионализму этнографа (Васильев 1994).
51 * * *
52 Тексты советских этнографов, прежде чем быть опубликованными, проходили каскадное, многоступенчатое обсуждение и существенно дорабатывались. Иначе говоря, происходила своеобразная “дистилляция” знания. Предлагаемый очерк Б.А. Васильева – образец “нефильтрованного” текста, который, возможно, не прошел бы первоначальный отбор для того, чтобы быть изданным в свое время, поскольку в нем представлено довольно много личного, эмоционального, рефлексивного. Да и создавался он, видимо, для литературного или научно-популярного издания. Очерк сильно отличается от опубликованных с участием Б.А. Васильева статей тома “Народы Сибири”, которые, как ни странно, тоже обозначены как “этнографические очерки”. Таким образом, мы можем говорить о разных смысловых прочтениях и понимании этнографических очерков в зависимости от целей их авторов и/или редакторов.
53

Очерк Б.А. Васильева демонстрирует темпоральность письма и является важным документом, отражающим субъективные переживания автора, не подвергшиеся “шлифовке” в рамках дискуссий. В этом смысле он является ценнейшим источником, позволяющим реконструировать особенности рефлексивного процесса, характерного для ранней советской этнографии. Этот текст представляет исключительный интерес, поскольку не только содержит ценную информацию о культуре орочей, но и позволяет поразмышлять о методике и этике полевой работы ученых разных этнографических традиций в советский период, а также о стилях/жанрах этнографического письма. Проведенная нами научная работа с архивными и музейными материалами дает возможность дополнить и переосмыслить вклад Б.А. Васильева в этнографическое сибиреведение: вместе с М.Г. Левиным он является преемником и продолжателем заложенных Д.Н. Анучиным и Б.А. Куфтиным традиций московской школы. Эти традиции унаследовала исследовательница народов Дальнего Востока России А.В. Смоляк. Вместе с тем, судьба коллекций и материалов, собранных московскими этнографами в Тунгусской экспедиции и переданных в фонды ленинградских музеев, факты обновления и пополнения московской и ленинградской/санкт-петербургской сибиреведческих школ учеными с разным образованием и опытом жизни, совместные проекты и сотрудничество – все это говорит о том, что научное знание развивается по значительно более сложным путям и сценариям, чем нам представлялось ранее.
54

Благодарности

Благодарим за содействие в работе заведующую архивом МАЭ РАН К.В. Радецкую, заместителя директора РЭМ по учету и хранению Н.Н. Прокопьеву, заведующую отделом научной документации РЭМ Л.Г. Черенкову, заведующего отделом этнографии Сибири МАЭ РАН С.В. Березницкого, ведущего научного сотрудника РЭМ Т.Ю. Сем и научного сотрудника РЭМ А.Н. Копаневу. Мы признательны С.А. и М.В. Рагулиным за проведение графологического анализа. Выражаем благодарность анонимным рецензентам за комментарии к тексту.

Библиография

1. Алексеенко Е.А. “…И можно сказать, что счастлив”. Интервью с Евгенией Алексеевной Алексеенко. Беседа, запись, редактура и комментарии А.А. Сириной // Сибирский сборник-2. К юбилею Евгении Алексеевны Алексеенко. СПб.: МАЭ РАН, 2010. С. 6–21.

2. Алымов С.С., Решетов А.М. Борис Алексеевич Куфтин: изломы жизненного пути // Репрессированные этнографы. Вып. 2 / Ред. Д.Д. Тумаркин. М.: Восточная литература, 2003. С. 227–268.

3. Арзютов Д.В., Кан С.А. Концепция поля и полевой работы в ранней советской этнографии // Этнографическое обозрение. 2013. № 6. С. 45–68.

4. Батьянова Е.П. In Memoriam. Анна Васильевна Смоляк (28 декабря 1920 г. – 4 июня 2003 г.) // Этнографическое обозрение. 2004. № 2. С. 165–169.

5. Беньямин В. Московский дневник. М.: Ad Marginem, 2014.

6. Березницкий С.В. Полевые исследования культуры тумнинских орочей в июле 2006 года // Материалы полевых исследований МАЭ РАН. Вып. 14 / Отв. ред. Е.Г. Федорова. СПб.: МАЭ РАН, 2014. С. 130–148.

7. Березницкий С.В. Фотоколлекции Тунгусской экспедиции в фондах Музея антропологии и этнографии РАН // Вопросы музеологии. 2018. Т. 9. Вып. 1. С. 111–119.

8. Васильев Б.А. Основные черты этнографии ороков. Предварительный очерк по материалам экспедиции 1928 г. // Этнография. 1929. № 1. С. 3–22.

9. Васильев Б.А. Старинные способы охоты у приморских орочей // Советская этнография. 1940. № 3. С. 161–171.

10. Васильев Б.А. Медвежий праздник орочей: опыт этнографического анализа обряда и мифологии. Дис. … канд. ист. наук. Институт этнографии АН СССР, Москва, 1946.

11. Васильев Б.А. Медвежий праздник // Советская этнография. 1948. № 4. С. 78–104.

12. Васильев Б.А. Духовный путь Пушкина. М.: Sam & Sam, 1994 (1995).

13. Бромлей Ю.В., Тумаркин Д.Д. (ред.) Глазами этнографов. М.: Наука, 1982.

14. Гурвич И.С. Таинственный Чучуна. М.: Мысль, 1975.

15. Давыдов В.Н. Северобайкальский отряд тунгусской экспедиции 1927–1928 гг.: участники, методы, материалы // Эхо арктической Одиссеи: судьбы этнических культур в исследованиях ученых-североведов / Отв. ред. Е.Н. Романова. Якутск: Электронное издательство НБ РС(Я), 2019. С. 217–223.

16. Давыдов В.Н., Сирина А.А. Тунгусская экспедиция 1927–1928 гг. и еe место в истории московской этнографической школы // Поле как жизнь / Отв. ред. Е.А. Пивнева. М.: Нестор-история, 2017. С. 39–49.

17. Иванов С.В., Левин М.Г., Смоляк А.В. Орочи // Народы Сибири / Отв. ред. М.Г. Левин, Л.П. Потапов. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1956a. С. 844–854.

18. Иванов С.В., Левин М.Г., Смоляк А.В. Ороки // Народы Сибири / Отв. ред. М.Г. Левин, Л.П. Потапов. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1956б. С. 855–860.

19. Иванов С.В., Левин М.Г., Смоляк А.В. Удэгейцы // Народы Сибири / Отв. ред. М.Г. Левин, Л.П. Потапов. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1956в. С. 831–843.

20. Ипполитова А.Б. История Музея народов СССР в Москве // Этнографическое обозрение. 2001. № 2. С. 144–160.

21. Итс Р.Ф. Века и поколения // Этнографические этюды. М.: Мысль, 1976.

22. Левин М.Г., Потапов Л.П. (ред.) Народы Сибири. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1956.

23. Левин М.Г., Васильев Б.А. Эвены // Народы Сибири / Ред. М.Г. Левин, Л.П. Потапов. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1956. С. 760–775.

24. Рогинский Я. Встречи в Воронеже // Жизнь и творчество О.Э. Мандельштама / Публ. С.М. Марголиной. Воронеж: Изд-во Воронежского ун-та, 1990. С. 43– 45.

25. Симченко Ю.Б. Зимний маршрут по Гыдану. М.: Мысль, 1975.

26. Симченко Ю.Б. Обычная шаманская жизнь. Этнографические очерки. М.: ИЭА РАН, 1993.

27. Сирина А.А. Орочи в полевых дневниках Б.А. Куфтина (по материалам Тунгусской экспедиции 1927–1928 гг.) // Труды Третьей международной междисциплинарной Тунгусской конференции “Социальные взаимодействия, языки и ландшафты в Сибири и в Китае (эвенки, эвены, орочоны и другие группы)” / Гл. ред. С.В. Андросова. Благовещенск: Одеон, 2019. С. 205–212.

28. Смоляк А.В. Шаман: личность, функция, мировоззрение. М.: Наука, 1990.

29. Смоляк А.В. Элементы верований и культов нивхов и орочей, связанные с погребением утонувших и близнецов // Расы и народы. Вып. 28 / Отв. ред. З.П. Соколова, Д.А. Функ. М.: Наука, 2002. С. 214–225.

30. Соколова З.П., Пивнева Е.А. (ред.) Этнологическая экспертиза. Народы Севера России. 1956–1958. М.: ИЭА РАН, 2004.

31. Соколова З.П., Пивнева Е.А. (ред.) Этнологическая экспертиза. Народы Севера России. 1959–1962. М.: ИЭА РАН, 2005.

32. Соколовский С.В. Этнография: стиль, жанр и метод (о статье С.Н. Абашина “Свой среди чужих, чужой среди своих”) // Этнографическое обозрение. 2003. № 2. C. 26–34.

33. Туголуков В.А. Следопыты верхом на оленях. М.: Наука, 1969.

34. Широкогоров С.М. Письма к Л.Я. Штернбергу // Этнографическое обозрение. 2015. № 6. С. 155–172.

35. Щербакова Т.И. О некоторых сибирских материалах в собрании ГМИР // Вопросы религии и религиоведения. Вып. 4, Антология отечественного религиоведения: Петербургская религиоведческая школа. Кн. 2, Государственный музей истории религии. Ч. 1 / Сост. и общ. ред. Т.А. Терюковой, М.М. Шахнович, В.В. Шмидта. М.: МедиаПром, 2010. С. 116–126.

36. Anderson D., Arzyutov D. The Construction of Soviet Ethnography and “The Peoples of Siberia” // History and Anthropology. 2016. Vol. 27. No. 2. P. 183–209. http://dx.doi.org/10.1080/02757206.2016.1140159

37. Clifford J. Introduction: Partial Truths // Writing Culture: The Poetics and Politics of Ethnography / Eds. G.E. Marcus, J. Clifford. Berkeley: University of California Press, 1986. P. 1–26.

38. Clifford J. Spatial Practices: Fieldwork, Travel, and the Disciplining of Anthropology // Anthropological Locations: Boundaries and Grounds of a Field Science / Eds. A. Gupta, J. Ferguson. Berkeley: University of California Press, 1997. P. 185–222.

39. Geertz C. Thick Descriptions: Toward an Interpretive Theory of Culture // The Interpretation of Cultures: Selected Essays by Clifford Geertz. N.Y.: Basic Books, 1973. С. 3–30.

40. Fox A. Real Country: Music, Language, Emotion and Sociability in Texas Working-Class Culture. Durham: Duke University Press, 2004.

41. Gupta A., Ferguson J. “The Field” as Site, Method, and Location in Anthropology // Anthropological Locations: Boundaries and Grounds of a Field Science / Eds. A. Gupta, J. Ferguson. Berkeley: University of California Press, 1997. P. 1–46.

42. Marcus G.E. Ethnography in/of the World System: The Emergence of Multi-Sited Ethnography // Annual Review of Anthropology. 1995. Vol. 24. P. 95–117.

43. Samuels D.W., Meintjes L., Ochoa A.M., Porcello T. Soundscapes: Toward a Sounded Anthropology // Annual Review of Anthropology. 2010. Vol. 39. P. 329–345.

Комментарии

Сообщения не найдены

Написать отзыв
Перевести