Гость журнала – профессор антропологии Калифорнийского университета в Ирвайне Джордж Маркус, и тема настоящего разговора – концепция полилокальной этнографии, или полилокального этнографического исследования, которая обычно связывается с научным творчеством нашего сегодняшнего собеседника. В последнее десятилетие отсылки к данной концепции стали довольно часто появляться на страницах русскоязычных этнологических/антропологических публикаций, и в ее более или менее детальном обсуждении, пожалуй, назрела определенная необходимость. Особенно если учесть, что возникла эта концепция уже более четверти века назад, в ином общественно-научном контексте, и с тех пор ее содержание, очевидно, успело видоизмениться, с тем как видоизменились и условия исследовательской работы этнографа (говоря традиционным языком – полевой работы) в окружающем нас обществе второй декады XXI в.

Первым программным изложением данной концепции формально считают статью “Этнография мировой системы / в мировой системе: возникновение полилокальной этнографии” (<em>Marcus</em> 1995a). Однако на самом деле концепция начала складываться и оформляться в более ранних работах автора на рубеже 1980–1990-х годов. В этих работах Джордж Маркус пользовался терминами <em>poly</em><em>-</em><em>local</em><em> </em><em>ethnography</em> и <em>multi</em><em>-</em><em>locale</em><em> </em><em>ethnography</em>, прежде чем он остановился на варианте <em>multi</em><em>-</em><em>sited</em><em> </em><em>ethnography</em>, который довольно быстро закрепился в дискурсе вслед за публикацией указанной статьи в ежегоднике “Annual Review of Anthropology”. В некоторых русскоязычных текстах можно встретить вариант перевода “мультилокальная этнография”, однако по согласованию с автором журнал “Этнографическое обозрение” уже с начала 2000-х годов стал единообразно пользоваться термином <em>полилокальная этнография</em>, ибо сам автор считал вариант “мультилокальная” неудачным из-за слишком близких ассоциаций (как в русском, так и в английском языках) с рядом идеологизированных понятий, как, например, “мультикультурализм” или “мультилокализм” (термины “мультилокализм” и “мультилокальное”, в частности, в 2000-х годах стали все шире распространяться в различных масс-медиа и социофилософских дискурсах, а в последнее время вошли и в вокабуляр социально-экономической географии). Действительно, в русскоязычных публикациях – хотя в подавляющем большинстве за пределами этнологии/антропологии – сегодня можно нередко встретить слова “мультикультурный” и “мультилокальный”, что называется, в одной упряжке, причем ни то ни другое, разумеется, не относится к концепции, о которой мы сейчас разговариваем. По этим причинам, а именно чтобы не создавать почву для подобного отождествления и смешения разных понятий с совершенно разной смысловой нагрузкой, мы продолжаем пользоваться вариантом <em>полилокальная этнография</em>, следуя выбору автора (кроме того, в русском языке приставки, имеющие греческое происхождение, обычно придают словам вполне лаконичное звучание, в отличие, скажем, от английского языка, где более знакомыми выглядят приставки латинского происхождения). Но, как бы то ни было, цель данной преамбулы – внести некоторую терминологическую ясность в словоупотребление в следующем ниже тексте. В ходе интервью, таким образом, за термином <em>полилокальная</em><em> этнография</em> стоит англоязычный оригинал <em>multi</em><em>-</em><em>sited</em><em> </em><em>ethnography</em>, за фразой <em>полилокальное</em><em> этнографическое исследование</em> – фраза <em>multi</em><em>-</em><em>sited</em><em> </em><em>ethnographic</em><em> </em><em>research</em>, за словом <em>полилокальность</em> – слово <em>multi</em><em>-</em><em>sitedness</em>. Ссылки на упоминаемую литературу добавлены при подготовке интервью.

<em><strong>А.Е.</strong></em>: Возможно, имело бы смысл начать разговор с нескольких слов об общей траектории развития концепции полилокальной этнографии в социокультурной антропологии или этнологии последней четверти века. Не хочу сказать, что концепция уже успела “состариться”, но, на самом деле, ей уже почти тридцать лет. Она существенно модифицировалась за эти годы, и изменилось, пожалуй, само ее место в понятийном аппарате дисциплины. Вместе с тем специфика циркуляции знания в гуманитарных и социальных науках такова, что, например, в российском антропологическом дискурсе – как, впрочем, и в восточноевропейском или скандинавском – эта концепция лишь в последнее время стала всплывать на поверхность в дискуссиях и публикациях, причем иногда бывает и так, что она преподносится как новое слово или новая методология. Здесь хочу отметить лишь то, что по целому ряду причин разного характера данная концепция заняла весьма прочное место в научных разговорах и не сходит со сцены вот уже три десятилетия. Если подумать, это довольно долгий срок – даже для гуманитарных и социальных наук. Концепции приходят и уходят. Что в <em>этой</em> концепции оказалось такого привлекательного для исследователей разных поколений, что они по-прежнему продолжают тестировать ее в своих проектах? С чем, на Ваш взгляд, связан, если воспользоваться языком социального планирования, “фактор ее устойчивости” на протяжении отрезка времени, в течение которого и сама дисциплина-то изменилась в некоторых своих чертах до неузнаваемости?

<em><strong>Д.М.</strong></em>: Концепция полилокальной этнографии, безусловно, существенно изменилась за последние три десятилетия. Если в 1990-х годах она связывалась со своего рода методологической программой, то сегодня она скорее описывает общий контекст, с которым приходится сталкиваться исследователю, хочет он того или нет. На него можно закрывать глаза, но это объективно существующий контекст. Полилокальность – это просто условия, в которые поставлена этнографическая работа сегодня. Это одна из причин, по которой концепция до сих пор продолжает быть востребованной. И, видимо, она по-прежнему дает вполне рабочий набор инструкций антропологу, пытающемуся осмыслить методологическое пространство, в русле которого можно построить исследование.

Вторая причина, по которой концепция, действительно, довольно спокойно пережила череду самых разных потрясений в дисциплине, кроется в том, что концепция эта связана с одним из краеугольных камней дисциплины – этнографической полевой работой, которая, в свою очередь, связана попросту с идентичностью антропологии. Как бы ни менялась антропология, принцип – или, если хотите, этос – полевой работы как основополагающей составляющей дисциплины остался неизменным. Более того, можно сказать, что он стал даже более оберегаемым по мере того, как усиливались тенденции “размывания” предметного и исследовательского поля дисциплины в последние две декады. Поэтому любопытно, что если в 1990-х годах идея полилокальной этнографии сама виделась многим как “размывающая” идентичность дисциплины, то в последующее время на нее стали смотреть как на “скрепляющую” дисциплинарные основы.

Третья причина стабильности концепции тесно связана с вышеуказанной и относится к педагогической и бюрократической сторонам дела, а именно к системе университетской подготовки в сфере антропологии и системе грантополучения. И в той и в другой по-прежнему необходимо обоснование “поля”; а в связи с тем, что исследуемая жизнь и исследовательские проекты меняются, требуется и соответствующий язык для аргументации и объяснения новых тем, входящих в диссертации и заявки на гранты. Хотя, должен оговориться, здесь есть две стороны медали, и если концепция формально оказывалась полезной в продвижении диссертаций и грантополучении, то вот “обратное” взаимоотношение далеко не всегда имело продуктивный характер, а именно: существующая система построения диссертационных проектов и существующая система грантополучения не вполне способствовали дальнейшему развитию концепции – они затормозили и как бы “заморозили” ее, поскольку, к сожалению, концепцию стали часто воспринимать как “легкий штамп” для вставки в заявки на гранты и вводные разделы статей или диссертаций.

Четвертая причина, думаю, связана с эвристической составляющей концепции. В мире деколонизации, деконструкции, фрагментации жизненного опыта она предложила достаточно гибкую модель для теоретического переосмысления “объекта” исследований, для более свободного выбора методологических принципов, не ограниченных рамками “больших” теоретических нарративов (таких как структурализм, эволюционизм, функционализм и т.д.). В первой половине 1990-х годов это был очень актуальный вопрос. С методологической точки зрения, всем нужен был глоток свежего воздуха. Идея полилокальности в “этнографическом поле”, наверное, оказалась в некотором смысле такой “палочкой-выручалочкой”, ибо, с одной стороны, она закрепила верность традиционному этнографическому методу, а с другой – предоставила пространство для маневра.

Так что, да, концепция на самом деле уже изменилась, но ничего удивительного, что она продолжает всплывать то тут, то там в своем прежнем виде. Послушайте, у меня лично нет претензий по поводу того, что где-то она до сих пор преподносится как свежее слово! Хотя, если отбросить шутки в сторону, от этого я, конечно, сегодня получаю сомнительные дивиденды!

<em><strong>А.Е.</strong></em>: Мне кажется, что дополнительной причиной, обеспечившей жизнеспособность концепции, была ее терминологическая простота и понятность. 1990-е годы были обильными на концепции, но многие из них оказались схоластически усложненными и их было нелегко или неудобно применять на практике – на практике исследований, на практике письма и т.д. Хотя, как Вы заметили, у этой кажущейся простоты была и оборотная сторона.

<em><strong>Д.М.</strong></em>: Сложный вопрос, но, возможно, это сыграло свою роль. Идея полилокальной этнографии как таковая присутствовала и развивалась, скажем, и в трудах коллег – Арджуна Аппадураи и Анны Цзин, – но у обоих, с чисто терминологической стороны, она, наверное, приняла не самую удобную форму; хотя, с практической стороны, исследования обоих были прекрасными примерами полилокальной этнографии.

<em><strong>А.Е.</strong></em>: Концепция “-шафтов”, предложенная Аппадураи, была стилистически все-таки очень неловкой. Поясню для русскоязычной аудитории, что Аппадураи, работавший в 1990-х годах в рамках тогда еще только складывавшейся междисциплинарной программы “Globalization Studies”, предложил концептуально рассматривать пространство социальной жизни, исследуемое антропологами, как разделенное на несколько сфер. Он использовал морфологическую аналогию со словом “landscape” (ландшафт), чтобы дать наименования этим сферам. Сфера “ethnoscape” (т.е. русскоязычный аналог, если придерживаться такого же морфологического принципа, в данном случае звучал бы как “этношафт”) обозначала пространство глобального передвижения людей; сфера “mediascape” (“медиашафт”) – пространство масс-медийных и информационных потоков; сфера “technoscape” (“техношафт”) – пространство циркуляции технологий; и т.д. Нельзя сказать, что на русском языке данные неологизмы звучат привлекательно, но и в оригинале они не были чудесно звучащими. Прекрасно помню, как англоязычные коллеги морщились, произнося слово “financescape”! Сама концепция была в общем несложной, все понимали, о чем идет речь, и статья эта, действительно, была на слуху, ее все читали. Но никто, как кажется, не знал, что с этой концепцией делать дальше – она предлагала аналитический инструмент для работы, но на практике им было неудобно пользоваться.

<em><strong>Д.М.</strong></em>: Арджун в то время был “искусником”, причем, надо понимать, “искусником” с амбициями. В хорошем смысле слова. Не знаю, откуда именно ему пришла в голову идея этих “-scapes”, но, очевидно, ему нужна была яркая метафора. Она и была яркой и запоминающейся с лингвистической точки зрения, но, полагаю, не слишком глубоко разработанной с концептуальной точки зрения. Для аргументации в той конкретной статье – именно чтобы показать, что глобальное пространство не едино и может быть разделено на “сферы” или “потоки” в аналитических целях – она вполне подошла и выполнила свою роль. Большего, похоже, он сам от нее и не требовал. Для него это упражнение было, в общем, скорее “проходным”, и это, наверное, сказалось на дальнейшей судьбе концепции. Гораздо более жизнеспособными, и интересными с точки зрения полилокальной этнографии, оказались его работы и размышления на тему социальной жизни вещей. Причем и в теоретическом плане они были более глубокими, чем его выкладки на предмет “-scapes”. Эти работы, однако, происходят из более раннего периода его деятельности, предшествовавшего его переходу в русло “Globalization Studies”; они – продукт кипучих и интеллектуально насыщенных 1980-х годов с их многочисленными междисциплинарными семинарами и дискуссиями, которые организовывались в области антропологии. Сборник “Социальная жизнь вещей”, вышедший в 1986 г. под редакцией Аппадураи, как и сборник “Writing Culture”, вышедший в тот же год, был результатом серии подобных семинаров – в данном случае семинаров в Пенсильванском университете, в которых участвовали антропологи и историки и в которых творчески переосмысливались традиционные категории этнографического анализа, такие как “материальная культура”, “вещь”, “обмен”. Эти работы Аппадураи, действительно, очень важны и до сих пор не потеряли своего значения, и они являются блестящим примером полилокальной этнографии, в частности, того типа полилокального этнографического исследования, в котором за отправную точку стала браться не более типичная для антропологии ориентация на человека и его социальную жизнь, а ориентация на предмет – на вещь и ее социальную жизнь.

<em><strong>А.Е.</strong></em>: Здесь было бы вполне уместно вернуться к вопросу о полилокальной этнографии, о типах полилокального этнографического исследования и его проблемных сторонах. Для этого, полагаю, лучше будет разделить разговор на две условные части, сначала сфокусировавшись на периоде 1990-х годов, когда концепция сформировалась или, возможно, было бы лучше сказать “оформилась”; затем – на периоде последних полутора десятилетий, когда она во многом трансформировалась. И следует, наверное, сделать краткий экскурс в эпоху 1990-х годов, ибо понимание интеллектуальной атмосферы в гуманитарных и социальных науках “девяностых” существенно для понимания логики возникновения идеи полилокальной этнографии. “Девяностые” были временем, когда переосмысление “социального пространства”, “пространственных отношений” и всего остального “пространственного” находилось в самом центре интеллектуальных дебатов и приковывало к себе внимание исследователей, работавших в самых разных дисциплинах. Пространство как социальная категория было той точкой, в которой тогда пересекались идеи, исходившие и из старых, и из новых научных областей. Здесь были концепции “пространственно-временной компрессии” и “третьего пространства”, или “третьего измерения”, разрабатывавшиеся представителями так называемой культурной географии, в частности, Дэвидом Харвеем или Эдвардом Соджа. Здесь была новая организация социального пространства эпохи пост-фордизма, активно обсуждавшаяся в экономике и социологии. Здесь были “гетеротопии” Фуко и “дистопии” урбанистических и городских исследований. Здесь были “детерриториализация” и “территориальные процессы”, быстро перекинувшиеся в язык социальных наук из философии Делёза, Гваттари и Вирилио. Книга “Производство пространства” Анри Лефевра была вызволена из забвения, переведена на английский язык и широко читалась гуманитариями, в то время как дискурс “Globalization Studies” пестрел “фрагментациями”, “локализациями” и другими терминами с пространственной подоплекой. Антропология, разумеется, находилась в центре этого междисциплинарного разговора, что неудивительно, если учесть, что опорное понятие дисциплины – “поле” – само по себе изначально нагружено разнообразными пространственными коннотациями. Действительно, в антропологии того периода наблюдался огромный всплеск публикаций, в заголовках которых присутствовали слова “location”, “place”, “space” и другие подобного рода. Ради любопытства приведу, например, цитату из Вашей собственной критической обзорной статьи середины 1990-х годов, в которой Вы перечисляли шесть пунктов, характеризующих тенденции, наблюдаемые в антропологических/этнографических исследованиях. Первый же из этих шести пунктов указывал на следующее: “Проблематизация пространственного и отход от парадигмы статичного сообщества в реалистической этнографии... признание факта детерриториализации в культуре... ее единовременного производства во многих разных местах” (см.: <em>Marcus</em> 1995b: 42). Этот экскурс “назад в девяностые” важен для того, чтобы вспомнить, что “полилокальная этнография” возникла не как абстрактная идея, а как очень своевременная и современная концепция, которая развивалась в русле общего дискурса в гуманитарных и социальных науках того периода. Она говорила на междисциплинарном языке и была понятна в этом междисциплинарном пространстве. Я не слишком согрешу против истины, если скажу, что концепция эта, по существу, была “дитя времени”? Можно ли говорить о том, что, в теоретическом смысле, она была продуктом эпохи?

<em><strong>Д.М.</strong></em>: Безусловно, можно. Все было именно так, и я согласен, что вне описанного контекста сейчас, наверное, уже довольно трудно разобраться в том, какое рациональное зерно присутствовало в этой концепции в период, когда она оформилась. Да, конечно, о 1990-х годах правильнее говорить как о “периоде ее оформления”, поскольку на самом деле идеи или наблюдения на предмет того, что этнографическая работа больше не “локализована” так, как диктовал нам общепринятый стереотип со времени Малиновского, появлялись уже в 1980-х и даже 1970-х годах. Но именно в контексте десятилетия “девяностых” с его специфическим интеллектуальным настроем, с его новым междисциплинарным вокабуляром эта концепция выкристаллизовалась сама по себе, если можно так выразиться, приняла теоретически понятную форму.

В 1980-х годах в нашей совместной книге с Майклом Фишером “Антропология как культурная критика” мы уже целенаправленно отмечали тот факт, что в некоторых этнографических работах наблюдалось присутствие тенденции к переосмыслению “поля” с точки зрения исследовательского пространства, распадающегося на множественные составляющие. Но еще в начале 1970-х годов, когда я проводил свою долговременную – вполне в духе Малиновского! – полевую работу на Тонга, я начал отдавать себе отчет в том, что пространство полевой работы – это не вполне то, что под ним подразумевалось в нашей традиционной кафедральной университетской подготовке. Однажды, лет 15 назад, благодаря тому что моя семья снялась со старого места и переехала в новый дом, я наконец-то получил предлог для того, чтобы распаковать коробки со своими полевыми дневниками. Было очень любопытно навестить самого себя в ипостаси “семидесятых”, проглядывая массу тщательно и прилежно сделанных записей. Эти записи демонстрировали хорошо усвоенную задачу изучения и описания всего, от церемоний употребления кавы и систем родства до принципов обмена между вождями, типов землевладения и полинезийских политических структур. С методологической точки зрения, соответственно, это была задача классического этнографического исследования, основанного на практике включенного наблюдения. С теоретической точки зрения, однако, все это следовало переосмыслить в русле новых веяний, в частности, тех положений, что исходили от поколения наших непосредственных учителей или предшественников – Гирца, Салинса и других. Во всем этом нужно было вычислить логику “другой культуры”, отличной от нашей собственной. И этот методологический настрой, и эти теоретические задачи, разумеется, нашли отражение в публикациях, которые последовали за полевой работой. Что <em>не</em> нашло отражения в публикациях, но, как оказалось, было вполне осмыслено в полевых дневниках, так это размышления о том, насколько фрагментированной и децентрализованной была ситуация в том самом “поле”, на основании глубинного изучения которого мы должны были писать наши стройные антропологические труды и строить цельные концепции.

Тонганское общество 1970-х годов было разбито на части миграциями, и интенсивно растущие диаспоры тонганцев на Гавайях, Фиджи, в пригородах Мельбурна в Австралии или пригородах Окленда в Новой Зеландии и даже в Калифорнии в США становились новыми “центрами” тонганской культуры. Новыми “центрами гравитации”, если хотите. Эти сообщества тонганцев за пределами государственной территории Тонга были во многом более благополучными, по сравнению с соотечественниками на “домашних” островах, динамика роста населения в них была более прогрессивной, и жизнь этих сообществ, как ни парадоксально, становилась более культурно насыщенной, чем жизнь соотечественников “дома”. Во всяком случае, между культурой тех и других образовалась тесная взаимная связь, влиявшая на всё от повседневности до политики. Практически ничего из того, что происходило в тонганской деревне, от ритуалов употребления кавы до церемоний церковных сборов, уже нельзя было понять лишь с точки зрения того, что происходило в этой деревне. Происходящее в тонганской деревне оказывалось всегда каким-нибудь образом связано с происходящим где-нибудь в Сан-Франциско, Сиднее, Гонолулу или других местах. Я даже пытался составить “карту” этих культурных и социальных связей, обрисовывавшую виртуальную (но тем не менее реально существующую и функционирующую!) “сеть”, в координатах которой формировалась идентичность тонганцев. И в этой сети то место, где я проводил свое традиционное полевое исследование, – тот волшебный “локус” полевой работы, который должен был дать ответ на все большие антропологические вопросы, – становилось лишь одним местом из многих, которые, как выходило, тоже нужно было исследовать, чтобы вообще понять хоть что-нибудь.

Все это, как оказалось, было зафиксировано в полевых дневниках уже в “семидесятых”. Но дело в том, что в то время я, очевидно, не знал, что с этим делать. Научный язык, которым мы тогда оперировали, был совсем другой. Если сейчас я объясняю ту ситуацию в нескольких предложениях с помощью всем понятных терминов “миграция”, “идентичность”, “сеть”, то тогда этих терминов в нашем расхожем антропологическом словаре не было. Да, слово “миграция”, конечно, было, но в него не вкладывалось то, что в антропологии в него вкладывается сейчас. В основном миграция изучалась как политический процесс, причем не в антропологии. Короче говоря, обо всем этом я рассуждал в тех или иных собственных терминах, но идеи не были хорошо концептуально оформленными и оставались за кадром официальных научных публикаций. Таково, собственно, было мое раннее и наивное понимание “полилокальной этнографии” – мне виделось, что для качественного антропологического исследования недостаточно было включенного наблюдения, сосредоточенного лишь в одном месте, и необходимо было дополнительно исследовать те альтернативные места или контексты, что неразрывно связаны с указанным местом и оказывают влияние на логику повседневной жизни в нем.

<em><strong>А.Е.</strong></em>: Такое понимание идеи “полилокальной этнографии” является, наверное, до сих пор превалирующим во многих сегодняшних публикациях?

<em><strong>Д.М.</strong></em>: [смеется] Согласитесь, лучше такое, чем никакое! Но если шутки в сторону, то данный конкретный случай с Тонга представляет собой то, что сегодня стало типовой ситуацией во многих частях земного шара. К любому исследованию миграций этот принцип хорошо приложим, и никакую миграцию иначе исследовать и нельзя, с антропологической точки зрения. Миграцию невозможно изучить методом включенного наблюдения, сосредоточенного в одной сидячей точке. Естественно, что в подобных случаях термин “полилокальная этнография” призывается на помощь.

Однако в самой по себе идее, что этнографическое исследование можно или нужно проводить в нескольких местах, сегодня мало оригинального. Уже в 1980-х годах понимание “поля” в антропологическом дискурсе продвинулось значительно дальше этого. Произошло переосмысление того, <em>где</em> находится поле, <em>что</em> конституирует поле, <em>как</em> с ним взаимодействует антрополог. Дело ведь не в том, что к одному месту полевой работы стало возможным добавить одно, два или три других. Сдвиг, который произошел в дисциплинарном мышлении в 1980-х годах, заключался прежде всего, если хотите, в “де-локализации” самого понятия “поле” – самого священного “локуса”, который был ответствен, по сути, <em>за всё</em> в дисциплине, от метода до теорий, от формата публикаций до формата обучения, на протяжении очень долгого времени.

Одним из уроков 1980-х годов было то, что антропология перестала пониматься как путешествие в “прошлое” и начала пониматься как путешествие в “сегодня”. Я не говорю, разумеется, о подразделах антропологии, занимающихся палеореконструкциями, предысторией, изучением обществ прошлого – я говорю о смене общей парадигмы видения объекта исследования, то есть современных исследователю людей, как представителей “этнографического прошлого”. В общем, Вы понимаете, о чем речь.

<em><strong>A</strong></em><em><strong>.</strong></em><em><strong>E</strong></em><em><strong>.</strong></em>: Да, разумеется, “поле” в классической антропологии было расположено далеко на пространственно-временной шкале. Чем дальше поехать появлялась возможность, тем в большую временну́ю глушь открывались шансы попасть. Причем шкала эта, действительно, носила парадигмальный характер, она зависела не столько от реального, сколько от “концептуального” километража. Ведь не обязательно было ехать именно за пять тысяч километров на Тонга, можно было поехать, например, к индейцам чероки. Но путь из Колумбийского университета в “поле” к индейцам чероки обрисовывался путешествием, более далеким, чем формально гораздо более протяженное путешествие из современного Нью-Йорка в современный Сан-Франциско. Все это поменялось к концу “восьмидесятых”, поле стало рядом, не обязательно было ехать далеко, а временну́ю глушь можно было найти и в пригородах Нью-Йорка.

<em><strong>Д.М.</strong></em>: Совершенно верно, пространственная парадигма в понимании “поля” поменялась. Но смена заключалась не только в том, что если раньше предписывалось ехать “туда”, “к ним”, то теперь можно было и “сюда”, “к себе” (т.е. не только в моменте так называемой репатриации антропологии). В разряд разрешенных – если хотите, дисциплинарно одобренных – вошли новые “типы поля”, новые “пространства” полевой работы: рынки, улицы, мобильные сообщества, социальные движения, сети обмена, сфера масс-медиа и так далее. “Поле” отошло от образа классической этнографической деревни. Иными словами, трансформация состояла в том, что “поле” перестало пониматься как место, где локализована квинтэссенция культуры (или, например, народных традиций, если брать более европейский вариант антропологии или этнологии). Для типичной “монолокальной” этнографии, назовем ее так, было характерно то, что “поле” концептуализировалось как локализованный сгусток, на основании которого можно было развернуть полномасштабный разговор о структурах, системах, культуре и прочем. В рамках монолокальной этнографии место полевой работы понималось самодостаточным, содержащим в себе <em>вс</em><em>ё</em>, как ДНК. Важным было только время, отданное на его постижение, и потому долговременное включенное наблюдение представлялось магическим ключом для решения задачи. Надо было провести достаточно много времени, чтобы освоить это локальное пространство, ибо в нем была сконцентрирована вся суть; сложились формализованные стереотипы требований (“один-два года”), но подразумевалось, что если провести прикованным к этому месту еще больше лет, то можно будет все понять еще глубже и сделать еще более широкие теоретические построения. Полилокальная же этнография говорит нам о том, что ты можешь провести там хоть всю жизнь, но, если ты никуда не выезжал из этого места, ты не сможешь понять происходящие там процессы. Это, наверное, самое краткое определение полилокальной этнографии, которое можно дать! Но, завершая мысль, следует лишь добавить, что “поле” в антропологических исследованиях на протяжении 1980-х – начала 1990-х годов стало постепенно пониматься не как конституируемое неким единым местом или пространством универсалистского характера, а как составленное из многих мест, многих пространств, многих “локальностей” разного уровня. Ни одно из них само по себе уже не могло дать ответы на вопросы, которые ставил перед собой исследователь. Именно на эту трансформацию в осмыслении “поля” я обратил внимание в статье о возникновении полилокальной этнографии, опубликованной в 1995 г. в ежегоднике “Annual Review of Anthropology”.

<em><strong>А.Е.</strong></em>: В данной статье, таким образом, были в целом зафиксированы тенденции, которые Вы наблюдали в антропологическом сообществе. Верно? Мне кажется, что статью эту в некотором смысле постигла участь, сходная с участью книги “Антропология как культурная критика”. И та и другая, с точки зрения задач и целей, была прежде всего обзором и анализом тенденций, наблюдавшихся в то время в антропологии – на практике этнографических исследований, в методологических подходах, в способах репрезентации материала. Но и та и другая была воспринята многими – как критиками, так и последователями – в качестве “программы”, которую Вы (в первом случае совместно с Майклом Фишером) провозгласили. Как бы то ни было, остановитесь поподробнее на данной статье, поскольку именно ее до сих пор нередко считают наиболее полным изложением концепции полилокальной этнографии.

<em><strong>Д.М.</strong></em>: Конечно, задача той статьи была прежде всего обзорная – как раз по этой причине она и готовилась для публикации в ежегоднике “Annual Review of Anthropology”, где принят формат аналитических обзоров. В том, что многие восприняли ее как “программу”, наверное, мало удивительного. Я проанализировал существующие тенденции и дал им положительную оценку. Этого было достаточно. Единомышленники восприняли это как программу, которой можно было следовать, а критики – как программу, которую нужно было критиковать. Так происходит в научном дискурсе постоянно. И, да, с книгой “Антропология как культурная критика” произошла такая же история.

Но в этой статье, действительно, была впервые более или менее связно изложена и концептуально оформлена идея полилокальной этнографии (как я понимал ее в середине “девяностых”). В этот период, как уже упоминалось, пришел интерес к исследованиям глобализации, к переосмыслению соотношения “глобального” и “локального”, “пространства” и “места”, пришел новый теоретический язык и пришли, собственно говоря, новые реалии, например, мир высоких технологий, с огромной скоростью вторгавшийся в повседневность, в структуры человеческих взаимоотношений, в само человеческое естество. Этот мир внес дальнейшие коррективы в понятие о пластах и “локальностях”, на которые разбивается “поле” антропологического исследования современности. Надо также напомнить, что 1990-е годы были моментом, когда в антропологии приобрели популярность и казались многообещающими исследования этнографической реальности в рамках анализа мировой системы. Многие видели в методологических подходах Иммануила Валлерстайна, Эрика Вулфа или Сидни Минца перспективный способ изучения этой трудноуловимой связи между происходящим на макро- и микроуровнях социальной жизни.

Нить аргументации в статье в целом заключалась в том, что антропологические работы, основанные на привычной модели монолокального этнографического исследования, оказывались гораздо менее удачными или успешными при анализе этой новой реальности – особенно при анализе мировой системы, – чем работы, в основе которых лежал новый полилокальный принцип организации этнографического исследования. При монолокальном этнографическом исследовании на практике получалось так, что “мировая система” выполняла примерно ту же объяснительную роль, которую раньше выполняли другие подобные холистические концепции: “культура”, “общество”, “цивилизация” и т.д. Можем, наверное, призвать на помощь короткую цитату из той статьи: “Для этнографии это означает то, что мировая система вовсе не является теоретически конституируемыми холистическими рамками, которые придают контекст современному изучению тех людей или локальных объектов, за которыми наблюдают этнографы; напротив, она сама становится составной, интегрированной частью разрозненных объектов полилокального исследования. Логика культуры, которую так часто ищут в антропологии, всегда производится во множественных контекстах, и при любом этнографическом исследовании выяснится, что эта логика по крайней мере частично конституируется в разных локальных контекстах так называемой системы (напр., современные институты масс-медиа, рынки, государственные структуры, промышленные структуры, университетская среда – миры элит, экспертов и среднего класса). Стратегии, с помощью которых мы начинаем в буквальном смысле прослеживать связи, взаимозависимости и неочевидные цепочки взаимоотношений, таким образом, находятся в самом центре организации полилокального этнографического исследования” (<em>Marcus</em> 1995a: 97).

Если попытаться привести все к общему знаменателю, то “полилокальная этнография” – это такой способ или принцип организации этнографической работы, при котором исследователь исходит из того, что “поле”, которое ему придется изучать, – это на самом деле конгломерат взаимосвязанных локальных контекстов (то есть не “двух” или “трех” дополнительных мест, деревень, на маршруте традиционного запланированного обследования, а локальных контекстов на разных уровнях, разных пластах сегодняшней реальности). Исследователь, работающий в рамках полилокального этнографического проекта, исходит из того, что в сегодняшних условиях практически любой изучаемый феномен, будь то идентичность, материальная культура или что угодно другое, конструируется множественными агентами, не находящимися в одном месте. Соответственно, эффективным будет такой способ построения этнографического проекта, который позволит увидеть, исследовать, проанализировать <em>связи</em> между этими агентами. Если мы не заметим связей, то не сможем понять существо изучаемой проблемы, реальные причины и следствия. Важно ведь то, что иногда именно эти связи носят конституирующий характер в формировании того или иного феномена. Многие из сегодняшних культурных и социальных контекстов мобильны и самое прочное в них, как ни парадоксально, – это связующие звенья между тем, что с виду нам кажется прочным и стабильным.

<em><strong>А.Е.</strong></em>: Вы говорите о полилокальной этнографии как о принципе или способе организации исследовательской работы, о стратегии ее построения. На этом моменте стоило бы задержаться, поскольку в литературе до сих пор довольно часто встречается не совсем верное понимание полилокальной этнографии как “этнографического метода”. В статьях можно нередко столкнуться с формулировкой, скажем, такого типа: “В своем проекте изучения миграции я пользовался методом полилокальной этнографии, я проводил исследование в стране <em>А</em> и стране <em>Б</em>”. На самом деле, это по-прежнему довольно типичный способ использования термина “полилокальная этнография”.

<em><strong>Д.М.</strong></em>: Безусловно, это важный момент. Полилокальная этнография – это не метод (если только мы не используем слово “метод” расширительно, как синоним слову “способ”; но тогда в нем пропадает особый научный смысл). В антропологии существует много наработанных методов, в каждом подразделе антропологии есть свои, диктуемые конкретными исследовательскими целями и ориентирами; написаны разные учебники по методам. В рамках полилокальной этнографии, как и в рамках монолокальной этнографии, исследователь свободен использовать любые из этих методов, в зависимости от поставленных задач. Полилокальная этнография – это принцип, стратегия организации этнографического исследовательского проекта, это его дизайн, если хотите. Имеет ли полилокальная этнография отношение к методологической стороне дела? Конечно, имеет. В той же мере, в какой и теоретические рамки работы имеют отношение к методологической стороне дела. Они должны быть согласованы между собой. Вы вполне можете сказать, что пользуетесь принципом полилокальной этнографии в организации методологического пространства Вашей работы. Но отождествлять одно и другое – неверно. Чтобы этот момент был более ясен, в некоторых из более поздних статей и лекций я даже целенаправленно пользовался термином “дизайн” и делал пояснение, что в строгом смысле идея полилокальной этнографии имеет отношение скорее к “мета-методологическим”, чем к методологическим аспектам работы.

<em><strong>А.Е.</strong></em>: С точки зрения “дизайна” или “стратегий” построения полилокального этнографического исследования, Вы выделяли в Вашей статье пять или шесть основных типов таковых; а точнее, пять или шесть способов организации исследования, наиболее часто встречавшихся в антропологических работах конца 1980-х – первой половины 1990-х годов. Не следует ли нам остановиться на них?

<em><strong>Д.М.</strong></em>: Период второй половины 1980-х – первой половины 1990-х годов был периодом экспериментирования в антропологии, и на самом деле “пробы” в русле полилокальной этнографии были многообразными. Не все были одинаково интересными или удачными, но, действительно, обозначился ряд более или менее типичных способов конструирования исследовательских проектов, которые, так сказать, выделялись и которые было трудно не заметить. В статье я условно обозначил их рубриками: “Follow the People”, “Follow the Thing”, “Follow the Metaphor”, “Follow the Plot or Story”, “Follow the Life or Biography” и “Follow the Conflict”. Если постараться объяснить кратко, то означало это попросту то, что именно бралось за отправную точку при выстраивании исследования, что служило его тактическим лейтмотивом, на что принималась основная “ориентация” при концептуальной организации проекта. Построение исследования, как и всякой научной работы, – это сложное дело, всегда требуется путеводная нить, верно? Соответственно, в данных проектах в качестве исследовательской логики или линии принималась “ориентация на людей”, “ориентация на вещь” и так далее.

“Ориентация на людей”, скажем, обозначала очень типичный (и очень старый) способ выстраивания этнографического исследования, в пример которому можно привести даже “Аргонавтов западной части Тихого океана” Малиновского. Рациональное зерно его состоит в том, что исследователь фокусируется, “наводит свою оптику” на определенную группу людей и следит за ней во всех ее движениях и перемещениях. Эта стратегия оказалась удобной для тех, кто изучает миграции, диаспоры, что неудивительно. В статье я, кажется, ссылался для примера на исследование мексиканских мигрантов, проведенное Роджером Раузом (<em>Rouse</em> 1991), но существовало очень много других работ в таком же ключе, и с тех пор их количество экспоненциально возросло в связи с актуальностью данной темы.

“Ориентация на вещь”, или “ориентация на предмет”, – это, условно говоря, стратегия фокусировки на материальный объект и его перемещения в социальном и культурном пространстве (на самом деле, это может быть и нематериальный объект, например, интеллектуальная собственность, некоторые виды произведений искусства и т.п.). Эта стратегия была наиболее близка, в частности, сторонникам “мир-системного” подхода в антропологии, поскольку логика обращения товаров издавна находилась в центре внимания изучающих социальные аспекты капиталистической системы. В работах Валлерстайна, хотя его самого вряд ли можно назвать антропологом, содержалось много положений, взятых на вооружение теми антропологами, что строили свои исследования по принципу “ориентации на вещь” (см., напр.: <em>Hopkins</em><em>, </em><em>Wallerstein</em> 1986). В качестве одной из хорошо известных работ, написанных в данном ключе, можно упомянуть исследование по социальной и культурной истории сахара Сидни Минца (<em>Mintz</em> 1985). Как пример другого, более междисциплинарного и более “этнографичного” по типу подхода к использованию стратегии “ориентации на вещь” можно назвать уже упоминавшийся ранее сборник “Социальная жизнь вещей” под редакцией Аппадураи – в нем творчески переработаны и переосмыслены знакомые антропологам категории, такие как “обмен”, “дар”, рассмотрена специфика циркуляции ресурсов в различных социальных контекстах и подняты другие интересные вопросы (<em>Appadurai</em> 1986). Да, кстати, работы Анны Цзин – также блестящий пример использования этой стратегии (<em>Tsing</em> 2005, 2015).

Под “ориентацией на метафору” я подразумевал такую стратегию построения исследования, при которой за точку фокусировки берется, например, какое-либо понятие, существующее в общественном дискурсе и укорененное в культуре, значимые символы, которые отражают социальные и культурные установки и т.п. В пример такой стратегии можно привести хорошо известную работу Эмили Мартин – исследование того, как конструируется образ тела в иммунологии и вообще западном медицинском дискурсе (<em>Martin</em> 1994). Эту стратегию можно нередко встретить и в работах по антропологии масс-медиа.

Стратегия “ориентации на сюжет или историю” тоже не является новой для антропологии, как и модель “ориентации на людей”. В жанрах этнографии, граничащих с исследованием фольклора и мифологии, фокусировка на сюжеты и истории как “путеводные нити” знакома издавна. Надо ли упоминать Леви-Строса как архетипичного мастера такой стратегии? В рамках полилокальной этнографии, однако, эта стратегия дала возможность провести очень важные и интересные исследования на тему нарративов социальной и культурной памяти. В статье я упоминал работу Джонатана Боярина (<em>Boyarin</em> 1994), но с тех пор это направление исследований существенно развилось и появилось большое количество других работ.

“Ориентация на жизненную историю или биографию” – это, пожалуй, стратегия, которую не нужно специально объяснять, она сегодня представлена многочисленными работами в области автоэтнографии либо же работами, где в качестве сквозной связующей линии берется биография информанта, как, например, в известных работах Марджори Шостак или Винсента Крапанзано (<em>Shostak</em> 1981; <em>Crapanzano</em> 1980). Наконец, стратегия “ориентации на конфликт” также не нуждается в особенных пояснениях – за время с середины 1990-х годов появилось множество прекрасных антропологических работ, в которых исследуется повседневность в мире конфликта, конфликтогенные ситуации и т.д. Эту стратегию можно часто встретить в исследованиях по юридической антропологии, исследованиях антропологии природных ресурсов и природопользования, исследованиях этнических конфликтов и других областях.

<em><strong>А.Е.</strong></em>: Давайте поговорим о проблемных сторонах полилокальной этнографии.

<em><strong>Д.М.</strong></em>: Может, не надо? С ней, в действительности, одни проблемы!

<em><strong>А.Е.</strong></em>: Это самое интересное. Возможно, стоило бы поговорить о критике “извне”, т.е. о замечаниях, которые высказывались в адрес концепции полилокальной этнографии, о Вашем собственном видении ее проблемных сторон и затем плавно перейти в период 2000-х годов, когда Ваше понимание самой концепции изменилось.

<em><strong>Д.М.</strong></em>: Это целый комплекс вопросов, но, впрочем, они взаимосвязаны. Основные замечания, которые высказывались в адрес концепции в 1990-х годах, имели отношение не столько к самой концепции, сколько к общим проблемам, окружавшим антропологическую дисциплину в тот период. Это был период, когда идентичность дисциплины ломалась, когда на глазах менялись условия полевой работы в контексте постколониального мира, и вдобавок это был период существенных демографических изменений в стенах научного сообщества – проще говоря, период, на который пришлась смена поколений. Опасения, связанные с потерей традиционных мест полевой работы, с распылением предметной области дисциплины и прочим, экстраполировались на многое в жизни антропологического сообщества, в том числе и на идею полилокальной этнографии. Хорошо известно, что одним из следствий наступившей постколониальной эпохи, болезненно ощущавшихся в дисциплине, была так называемая потеря “подчиненного субъекта” – иными словами, потеря свободного и беспрепятственного доступа к местам и людям, который принимался за данное с самого начала профессиональной антропологической деятельности. Аргументы, что полилокальная этнография еще дальше уводит исследования от знакомых “мест” и “людей” в некие незнакомые абстрактные “контексты”, были очень типичны. Настолько же типичны были и аргументы, что она ведет к размыванию предметного поля дисциплины. Надо ли говорить, что в этих аргументах проступало просто нежелание разбираться в истинных причинах. На самом деле, факторов, ответственных за распыление предметного поля дисциплины в 1990-х годах, было множество. Повсюду открывались междисциплинарные межфакультетские центры, институционализировались новые направления, менялась, по сути, реальная организационная структура научных исследований и научного образования. Был повышенный интерес к заимствованиям концепций из языка соседних дисциплин (не только в антропологии, но и в этих соседних дисциплинах!), так как изучаемый мир становился сложнее и собственного словаря и инструментария всем критически не хватало. Если полилокальная этнография и была в этом ряду факторов, то она там была последней. В действительности, если подумать, концепция полилокальной этнографии в этих условиях, наоборот, способствовала консолидации предметной области, поскольку помогала следить за расползавшимся тематическим полем и держать его, так сказать, в сфере дисциплинарной компетенции. Позже, в 2000-х годах, когда страсти поутихли, многие стали придерживаться как раз такой точки зрения. В общем, на критику такого рода я отвечал неоднократно, причем уже и в самой обзорной статье 1995 г. И повторюсь, к сожалению, в дело вторгся еще и “поколенческий” аспект. Привилегированная профессура видела во многом из происходящего в 1990-х годах угрозу тем накатанным дорожкам, на которых в течение десятилетий строились карьеры и вдоль которых привычно шла исследовательская рутина. В восприятии или не-восприятии идеи полилокальной этнографии, увы, присутствовал определенный поколенческий срез. Можно лишь сожалеть, что так произошло, но так произошло. Научное сообщество – это живые люди с проблемами живых людей.

<em><strong>А.Е.</strong></em>: Одно из критических замечаний, довольно часто высказывавшихся по адресу идеи полилокального этнографического исследования, состоит в том, что оно лишает этнографическую работу “глубины”, которая является преимущественной стороной классического долговременного полевого исследования. Например, в сборнике “Полилокальная этнография”, где были собраны материалы конференции Ассоциации социальных антропологов 2006 г., это замечание высказывалось в ряде статей (<em>Falzon</em> 2009). Правда, надо признать, в заключительном слове Ульфа Ханнерца в том же сборнике был по сути дан и ответ на такой род критики; хотя в нем же, возможно, одновременно оказался поднят вопрос, касающийся другой проблемной стороны полилокального принципа организации этнографической работы. Приведу цитату, чтобы было понятнее, о чем идет речь. “Довольно часто выдвигается аргумент, – пишет Ханнерц, – что один подвижный полевой работник, пытающийся покрыть несколько площадок полевой работы в течение времени, заложенного на его антропологический проект, – в общем, года или чего-то в этом роде, – не в состоянии добиться такой глубины знания, какой позволяет добиться более оседлое, пешее изучение единственного места в поле. В такой аргументации иногда не совсем улавливается суть, ведь полилокальное исследование предполагает работу на площадках, которые мы не сравниваем с холистическим по характеру исследованием местного сообщества. Однако верно то, что на практике в полилокальных проектах с единственным участником выбор тем и площадок для исследования может оказаться в некоторой степени ограниченным возможностями исследователя… Этнографии в эпоху портативных компьютеров и электронной почты вовсе не нужно быть исключительно занятием одинокого исследователя в поле. Сегодня доступность технологических средств для коммуникации между разными учеными, как во время нахождения в поле, так и во время обработки материала, почти полностью удовлетворительная. Проблемы, коль скоро мы о них говорим, скорее всего все-таки другого плана, и частично в них замешаны менее очевидные факторы, связанные с преданностью делу или ответственностью” (<em>Hannerz</em> 2009: 278–279).

<em><strong>Д.М.</strong></em>: Да, здесь присутствуют две разные темы, две разнонаправленные линии рассуждения. Вторая – в действительности, очень важная. Мимоходом, однако, скажу, что на упомянутый сборник “Полилокальная этнография” сегодня я не советовал бы обращать пристальное внимание тем, кого интересует данная концепция. Совершенно верно, он был собран по результатам выступлений на конференции, и, как это часто бывает, в него оказался включен совершенно разнородный материал, плохо сфокусированный и написанный по разным поводам. В нем есть две-три неплохие статьи, но в целом сборник не стоит внимания. Тому, кто интересуется путями развития полилокальной этнографии в начале 2000-х годов, я бы посоветовал, например, взглянуть на сборник “Global Assemblages” (<em>Ong</em><em>, </em><em>Collier</em> 2007); в нем, кажется, нет статей с фразой “полилокальная этнография” в заголовках, но эти статьи, по существу, воплощение принципа полилокальной этнографии на практике.

Что касается аргументов, указывающих на то, что полилокальная этнография лишает этнографическую работу “глубины”, тут я согласен с Ханнерцем – эти аргументы обычно направлены куда-то мимо сути дела. Ничто не лишает этнографическую работу глубины, кроме как недостаток ответственности или преданности задаче, как замечает Ханнерц. Монолокальная этнография, как и полилокальная этнография, может быть глубокой, а может быть и неглубокой. И, как опять же намекает Ханнерц, это – сравнение, так сказать, в разных плоскостях. Все зависит от того, что мы вкладываем в понятие “глубины”. Условия жизни и антропологических исследований в сегодняшнем мире таковы, что, изучая проблему в одном месте и не двигаясь куда-то еще, понять ее на достаточно глубоком уровне невозможно. Чтобы понять ее глубже, нужно изучать ее в разных контекстах – во всех тех, в которых данная проблема формируется. В этом посыл идеи полилокальной этнографии. И с этой точки зрения мы могли бы так же спокойно сказать, что как раз монолокальная этнография лишает этнографическую работу глубины. Вопрос в том, в <em>чем</em> мы видим глубину исследования. Да, критические замечания такого рода можно было часто услышать в прошлом, но в последние годы я их особенно не слышу; в основном сегодня они произносятся по случайным причинам – так, иногда кому-то в какой-то ситуации бывает выгодно выразить консервативные ностальгические чувства по поводу старого доброго антропологического метода. Ну что ж, ничего в этом методе плохого нет, мы же его не собираемся отменять.

Вообще говоря, сделаю лирическое отступление, в самой по себе идее “одинокого исследователя в поле” по-прежнему есть самый разный потенциал – и творческий, и педагогический, и эвристический. Для антропологии фигура такого исследователя по-прежнему имеет определенную ценность. Сегодня – в усложнившихся условиях работы – у меня такая фигура, наоборот, вызывает симпатию (а может быть, это просто возрастное!). Но условия действительно усложняются, проекты усложняются, и в большинстве случаев одинокий этнограф за всем этим не поспевает.

Это, впрочем, подводит нас ко второму замечанию Ханнерца, которое касается вопроса ограниченной компетенции этнографа в проекте полилокального характера. Оно прямо смыкается и с моим собственным видением основной проблемной стороны полилокальной этнографии. По сути, проект полилокального характера требует очень компетентного исследователя с большим опытом работы и широким кругозором. Если мы, конечно, говорим об одном исследователе-участнике. Но на самом деле это даже не проблема компетенции этнографа – это гораздо более глубокая организационная проблема. Вся система нашей университетской подготовки в области антропологии, как и система финансирования грантов на аспирантские полевые проекты, заточена под единичного исследователя. Диссертация формализованно строится как “личное” научное упражнение. Полагается, что она далее должна быть переработана в “персональную” монографию. Административные колеса системы по-прежнему вращаются вокруг оси, привязанной к идее “одинокого этнографа в поле”. Эти принципы бюрократически оформились очень давно и опираются на идеалы или стереотипы полевой работы позапрошлого века. Это курьезный анахронизм, и антропология, наверное, единственная из всех социальных наук, в которой наблюдается такой разрыв между интеллектуальной и организационной сторонами исследовательского процесса. Его нужно как-то устранять, внедрять, например, опытные коллективные формы научных проектов, менять принцип построения диссертационных проектов, сам их дизайн. Иными словами, возможности полилокального этнографического исследования упираются в существующие сегодня организационные ограничения. В этом, на мой взгляд, самая серьезная проблема полилокальной этнографии.

<em><strong>А.Е.</strong></em>: Вы сказали, что необходимо вносить изменения в <em>дизайн</em> антропологических проектов. Об этом Вы и Пол Рабиноу, в частности, рассуждали в книге “Designs for an Anthropology of the Contemporary” (<em>Rabinow</em><em>, Marcus et al</em>. 2008). В этой книге, как и вообще в 2000-х годах, Вы стали реже говорить о полилокальной этнографии как о программе, но стали больше рассуждать о практических формах организации современных исследований. Нельзя не заметить, что термины <em>design</em> или, например, <em>collaborations</em> стали гораздо чаще встречаться в Ваших статьях и выступлениях, чем <em>multi</em><em>-</em><em>sited</em><em> </em><em>ethnography</em>. Связано ли это с тем, что концепция полилокальной этнографии достигла своих пределов роста? Очевидно, Вы стали вкладывать в нее несколько иное содержание, по крайней мере, в последние полтора десятилетия.

<em><strong>Д.М.</strong></em>: Да, как я, кажется, уже отмечал в самом начале нашего разговора, в последние полтора десятилетия я стал рассматривать “полилокальную этнографию” не как программу или даже принцип организации этнографической работы, а скорее как исследовательский контекст, в который поставлена любая этнографическая работа сегодня. Примерно так же стали ее рассматривать и большинство из коллег, с которыми я сотрудничаю. Дело в том, что время идет вперед и окружающая нас реальность просто стремительно изменяется. То, что в 1990-х годах казалось нам “новыми тенденциями”, сегодня стало рутинными условиями. Любой из нас, антропологов старшего поколения, сейчас может с полной уверенностью и убеждением произнести фразу, которая некогда оказалась вынесенной в заголовок изданной Джеймсом Фобьоном и мной книги: “Полевая работа – уже не та, что была прежде” (<em>Faubion</em><em>, </em><em>Marcus</em> 2009). Любое, даже самое традиционное с виду полевое исследование какого-либо феномена или места сегодня подразумевает изучение разнородного материала, обращение к разным экспертам, исследование связей, проистекающих из разных локальных пластов или контекстов. Это то, что, на мой взгляд из “девяностых”, отличало, условно говоря, полилокальную этнографию от монолокальной. Но сегодня никакой другой этнографии попросту нет. Вся этнография сегодня вот такая. Она вся по сути полилокальная.

С концептуальной точки зрения, идея полилокального этнографического исследования в дискуссиях 2000-х годов изменилась наиболее существенным образом в том, что оно стало расширенно пониматься как “сеть” контекстов, в которые – целенаправленно или невольно – оказывается втянутым, ввязанным этнограф на протяжении всего процесса исследования. Скажу еще раз, оно стало осмысливаться не столько как программа, которой надо следовать, сколько как контекстуальные условия, в которых надо найти дорогу. Мы уже говорили о том, что “поле” в рамках концепции полилокальной этнографии изначально рассматривалось как конгломерат локальных контекстов, находящихся на разных уровнях, разных пластах реальности, с которыми этнографу приходится иметь дело. Однако в дискуссиях 2000-х годов стали звучать аргументированные мнения, что в число этих пластов входят не только заданные параметры исследования, но и, например, непредсказуемая этическая плоскость полевой работы, а также плоскость личной жизни и личных взаимоотношений этнографа. Действительно, этическая плоскость взаимоотношений в поле и плоскость личной жизни – это тоже локальные контексты, в которых этнограф присутствует, находясь в поле. Здесь некоторые, наверное, могут возразить, что это уже своеобразная концептуальная абстракция, но любой этнограф-полевик Вам скажет, что нет, он не абстрактно, а очень даже реально присутствует в этих контекстах. Это контексты, в которых этнограф, находясь за столом у себя в институте, не предполагает проводить исследование, но в которых, когда он попадает в поле, ему, увы, приходится его проводить и, более того, которые оказывают непосредственное влияние на результаты его научного исследования.

В понятие полилокальной этнографии, таким образом, оказались включены и объективные, и субъективные аспекты проведения исследования. Наверное, это было логичным дополнением концепции. Если посмотреть на наиболее интересные работы, публикуемые в антропологии последних полутора десятилетий, то можно, впрочем, заметить, что в них на практике тем или иным образом инкорпорированы эти положения. Посмотрите, к примеру, на работы Мэрилин Стратерн – она мастер полилокального жанра, в ее рассуждениях по-антропологически очень грамотно происходит перетекание с меланезийского поля на поле своей собственной культуры в самых разных измерениях. Конечно, поле собственной культуры – это локальность, которая всегда присутствует в поле зрения этнографа, ведь проводя этнографическое исследование, пытаясь узнать другую культуру, другое сообщество, этнограф всегда одновременно узнаёт что-то о самом себе, открывает какие-то стороны в самом себе.

<em><strong>А.Е.</strong></em>: Правильно ли я понимаю, что отчасти в связи с данной тенденцией к более расширительному толкованию концепции в 2000-е годы Вы высказывали замечание (в частности, в указанной книге о полевой работе, изданной Вами с Джеймсом Фобьоном), что концепцию на данном этапе следует понимать в “мета-методологическом” ключе?

<em><strong>Д.М.</strong></em>: Отчасти в связи с данной тенденцией, и отчасти в связи с тем, что на сцену научной работы пришло новое поколение антропологов, которые не обязательно были хорошо знакомы с дискуссиями 1990-х годов и для которых понятие “полилокальная этнография” снова стало означать что-то вроде незамысловатого этнографического “метода”, подразумевающего исследование в месте <em>А</em> и месте <em>Б</em>. Та книга о полевой работе была во многом педагогическая по направленности, и слово “мета-методологическое” носило тоже скорее пояснительный, чем какой-либо серьезный программный характер. Я хотел лишь еще раз подчеркнуть то, что полилокальная полевая работа – это не элементарный выезд в поле, сначала в одно место, потом в другое, и сбор интервью и там и там, а более сложный процесс, включающий в себя аспекты, являющиеся по сути не методологическими, а “мета-методологическими”. Это и те самые аспекты, касающиеся этики и плоскости личных взаимоотношений, и другие аспекты, касающиеся, так сказать, конструирования и производства полевого исследования как части нашей профессиональной академической культуры.

Но вряд ли термин “мета-методологическое” был слишком удачным. Я больше им не пользовался. Хотя к самой по себе этой мысли возвращался неоднократно. На самом деле, отмеченные аспекты полевой работы – плоскости этических или, например, личных взаимоотношений – это все-таки контексты особого рода. В них исследователь может находиться, одновременно находясь, скажем, в локальном контексте деревни, где он проводит полевое исследование. В дискуссиях последних лет я стал называть такие контексты не локальными, а “паралокальными” (и соответственно, не термином <em>sites</em>, которым одинаково обозначались любые контексты или площадки полевой работы в рамках концепции полилокальной этнографии, а термином <em>para</em><em>-</em><em>sites</em>). В своих будущих публикациях я надеюсь развить эту идею более подробно.

Хотел бы оговориться, что в концепции полилокальной этнографии, считаю, до сих пор есть своя польза. Если она Вам помогает лучше осмыслить и организовать пространство полевого исследования, то почему ею не пользоваться! Но сам я, действительно, в последнее время предпочитал рассуждать о современном полевом исследовании просто в рамках его “дизайна” и в рамках возможности организации междисциплинарных совместных проектов. Повторюсь еще раз, возможности проведения качественного этнографического исследования в условиях, которые сегодня безусловно <em>полилокальны</em> по характеру, упираются главным образом в существующие организационные ограничения. Однако в соседних дисциплинах коллеги находят возможности разработки многоплановых проектов – с разными участниками, находящимися в разных местах – даже на стадии аспирантских диссертаций. А это, возможно, наиболее важная стадия, с нее все начинается.

Сегодня в антропологии снова есть необходимость установления грамотного междисциплинарного сотрудничества, поскольку мы уже не эксперты в том, чем занимаются наши ближайшие соседи. 1990-е годы были интересным периодом, поскольку многое в сфере социальных и гуманитарных наук тогда воспринималась как единое междисциплинарное пространство. “STS”, т.е. исследования науки и технологий, “Globalization Studies” и другие новые направления тогда только отпочковывались от антропологии, и мы о них мыслили еще как о составной части антропологии. Но в 2000-х годах произошел своеобразный откат, дивергенция – все эти направления разошлись в самостоятельное плавание, поле “STS” стало восприниматься уже как собственное поле “STS”, и так далее. Потому совместные междисциплинарные проекты сегодня жизненно нужны. С технологической точки зрения, ничто не мешает их организовывать – в последние два десятилетия в развитии средств записи, фиксации, передачи информации, средств анализа данных, возможностей удаленного сотрудничества произошел такой прогресс, что помехой остается только инерция бюрократических установок и инерция стереотипов в нашем мышлении. Да, конечно, в сегодняшних условиях поменять что-либо в бюрократических установках особенно трудно, учитывая интенсификацию тенденций к формализации научных показателей и вообще образовательного процесса. Но надо предпринимать какие-то практические шаги. Концепций у нас достаточно! Как заметил однажды Клиффорд Гирц, в социальных науках, как всегда, успешнее всего развивается лишь “его величество жаргон”.

<em><strong>А.Е.</strong></em>: Раз уж Вы заговорили о Гирце, хотел бы спросить, в качестве отступления в конце нашего разговора, как Вы позиционируете его собственные антропологические труды по отношению к идее полилокальной этнографии. Разумеется, он работал в другом интеллектуальном контексте, в рамках других научных парадигм, и провести какую-либо историографическую линию, непосредственно связывающую его творчество с концепцией полилокальной этнографии, невозможно. И все-таки его труды любопытны, даже курьезны в этом отношении. С одной стороны, его излюбленный принцип антропологического исследования был квинтэссенцией классического принципа монолокальной этнографии: фокус внимания был направлен на отдельно взятый локальный феномен, и задачей было возможно более глубокое (“густое”, “насыщенное”) его изучение и описание. Даже в тех случаях, когда он, казалось бы, брался за исследование более масштабных исторических процессов и структур, – как, например, в книге “Негара”, – его на самом деле продолжало интересовать “локальное знание” (если воспользоваться известной фразой из заголовка другой его книги). Но, с другой стороны, если посмотреть пристально, свои “насыщенные описания” он почти всегда составлял по кусочкам из собранного в совершенно разных контекстах, пластах, которые Вы, можно сказать, и подразумевали под множественными “локальными контекстами” в рамках полилокальной этнографии. Характерным для Гирца было стремление показать локальное как нечто лежащее и формирующееся на перекрестии разных культурных и социальных реалий (будь то “культурные системы”, такие как “религия”, “идеология”, “повседневность”, или что-либо другое в его терминологическом вокабуляре). Однако, опять же, к анализу этих культурных и социальных реалий он не подходил, как антропологи, условно говоря, “периода глобализации”, для которых привычным стал анализ, отталкивающийся от принципа деконструкции, и способ объяснения, состоящий в показе фрагментации. Гирцу было необходимо соединить все точки воедино, поскольку он размышлял все-таки как классический автор, как Диккенс, задачей которого было показать ситуацию “как под лупой”. Ему нужно было продемонстрировать, как все эти разрозненные кусочки сталкиваются, сходятся как в фокусе и тем самым делают ситуацию осмысленной. Типичная сегодняшняя логика антропологического объяснения в некотором смысле противоположна этому, поскольку часто за исходную точку берется с виду осмысленная ситуация и путем привлечения кусочков оттуда и отсюда демонстрируется, что на самом деле она состоит из напластования разрозненных фрагментов, между которыми нет реальной связи. Я несколько утрирую, но Вы понимаете, о чем речь. Иными словами, случай Гирца, мне кажется, неоднозначен. Хотя и концептуальный язык, и задачи по их направленности были другими, в методологических размышлениях Гирца очень часто присутствует вот этот второй план, намекающий на то, что локальное в действительности не локализовано, а представляет собой феномен, который складывается из социальных и культурных потоков разного характера и который не может быть адекватно понят с точки зрения одного лишь наблюдаемого локального.

<em><strong>Д.М.</strong></em>: Вот это поистине сложный и любопытный вопрос. На него, пожалуй, нет однозначного ответа. Гирца, конечно, нельзя считать “предтечей” идеи полилокальной этнографии. Мы близко сотрудничали в 1982–1983 гг. в Принстоне, и многое из того, что мы тогда обсуждали, как известно, касалось вопросов эпистемологической роли полевой работы и репрезентации полевого материала. Но мы никогда не обсуждали эти вопросы с точки зрения того, что я стал понимать как полилокальную этнографию. Мы говорили на несколько другом языке. Это интересно! Однако сам по себе фундамент интерпретативной антропологии был безусловно значимым для вызревания идеи полилокальной этнографии – эта общая генеалогическая связь определенно имела место.

Что касается собственных работ Гирца, особенно работ более раннего периода, то, надо сказать, я был склонен думать о Гирце как о своего рода пуантилисте, у которого стройная картина всегда составлялась из мелких разнородных точек, но объектом всегда оставался локальный сюжет. Вы совершенно правы. Краски для своей палитры он набирал отовсюду. И ему нужно было воссоединить точки так, чтобы вырисовался осмысленный сюжет. Если, ради интеллектуального упражнения, допустить, что он работал в жанре полилокальной этнографии, то, наверное, статьи о петушиных боях, о базаре в Марокко или книга “Аграрная инволюция” были хорошими образцами этого жанра. Но, строго говоря, его подход не совсем соответствовал подходу полилокального этнографического исследования, в котором фокус внимания – разные локальные контексты, ибо неизвестно, какой из них и на каком уровне участвует в формировании исследуемой нами проблемы. У Гирца же фокус внимания – это всегда единичный локальный контекст. Если позволите несколько вольную и разговорную метафору, то Гирц набирает материала отовсюду единственно затем, чтобы набить, наполнить этот локальный контекст. Действительно, Вы правы еще раз, его образ мышления как автора – это все-таки образ мышления Диккенса. Мне нравится это сравнение. Как классического писателя, его интересовало феноменологическое объяснение поведенческой логики персонажей на локальной мизансцене. Их истории и взаимоотношения, остающиеся за сценой, были необходимым элементом для интерпретативной реконструкции этой поведенческой логики.

Однако, возвращаясь к вопросу о влиянии Гирца на идеи полилокальной этнографии в конце 1980-х – начале 1990-х годов, надо признать, что это влияние все же присутствовало. Но оно было не прямым, а опосредованным. Без смены ориентации в антропологическом мышлении, которую часто называли “интерпретативным поворотом”, концепции типа полилокальной этнографии вряд ли состоялись бы. Полагаю, что Аппадураи, выстраивая свою модель полилокального или многомерного исследовательского пространства антропологии, как раз в большей мере опирался на те или иные концептуальные положения, изложенные в трудах Гирца. Сам Гирц, конечно, застал дискуссии о полилокальной этнографии – думаю, что он относился к ним с симпатией, но не больше того. Он был человеком другого поколения, и рассуждения о локальных полевых контекстах как сети распределенного знания – это все было, так сказать, уже “не для него”. Но, еще раз, вопрос очень интересный – пожалуй, он напоминание, что мы не всегда отдаем себе отчет в том, насколько мы выросли на традициях интерпретативной антропологии и насколько мы теперь уже от них отдалились, кто куда.

<em><strong>А.Е.</strong></em>: В чем, на Ваш взгляд, основная внутренняя дилемма или “загвоздка” сегодняшней антропологии, по сравнению с антропологией четверти века назад, скажем, с антропологией периода 1980-х?

<em><strong>Д.М.</strong></em>: Полагаю, в том, что антропология не знает, что делать с огромным критическим багажом, накопленным и интернализированным со времени 1980-х годов. Дэвид Брент, редактор издательства Чикагского университета, которого Вы, наверное, помните по серии конференций “Late Editions” в конце 1990-х годов, однажды, наблюдая за тенденциями в антропологических публикациях, сказал парадоксальную вещь (передаю цитату по памяти): “Странная судьба постигла критику в науках о человеке, развернувшуюся с середины 1980-х годов – дисциплина оказалась навечно отягощенной вопросами, которые она не в состоянии игнорировать и на которые она не в состоянии ответить. Причем один из них – это, по иронии, вопрос о том, до какой степени язык этой критики оказался интернализирован и укоренен в дискурсах, которые он, по идее, должен был трансформировать”. Ну что тут скажешь. Показательно то, что это произносится человеком извне антропологии. Иначе говоря, проблема кантианская – мы, находящиеся внутри стен дисциплины, перестали ее замечать. Но тенденция, видимо, подмечена метко. Антропология вообще удалилась в своеобразный “пузырь” – продукт антропологии в основном и потребляется в самой антропологии. Однако сегодняшнее молодое поколение активно, оно ищет выхода извне, и это не может не радовать. Возможно, оно наконец найдет пути и для выхода из этой дилеммы.