<em>Словом –</em><em> жить в условиях мира для человека так же становится опасно, как и в условиях войны, хотя, конечно, и не в такой степени. А это требует государственного регулирования проблем природно-техногенной безопасности</em><em>.</em><em> </em> (<em>Шойгу</em> 1998: 204)

<em>Д</em><em>авайте представим – иде</em><em>т война. А ведь идет, и еще какая кровавая! Осколками снарядов свистят сорвавшиеся с крыш сосульки, противопехотными минами притаились под ногами раскрытые канализационные люки, тяжелыми танками утюжат зазевавшихся прохожих пошедшие в атаку автомобили. Каждый день с поля брани уносят сотни и тысячи мертвых тел. Вы и я – рядовые этой беспощадной войны. Вы и я можем умереть в любую следующую секунду. Единс</em><em>твенное, что может нас спасти, –</em><em> это умение воевать…</em> (<em>Ильичев</em> 1996: 9)

Эти цитаты приведены из разных по жанру и назначению книг, вышедших с разницей в два года. Первая взята из исторического очерка становления российской системы защиты от чрезвычайных ситуаций, вышедшего в 1998 г. под редакцией тогдашнего министра Сергея Шойгу. Вторая – из введения к популярному пособию по выживанию, опубликованному в 1996 г. за авторством экстремального путешественника со стажем, организатора экспериментов по выживанию в разнообразных природных условиях Андрея Ильичева. При всей разности целей и, как можно предположить, аудиторий, их объединяет риторическое использование войны для изображения повседневной жизни 1990-х.

Такой перевод повседневности в военный регистр симптоматичен: он обнаруживает контекст, на фоне которого в 1990-е годы произошло формирование нового объекта управления в России – “безопасности повседневной жизни”¹. 1990-е годы обычно описываются как период перехода от советской авторитарной модели управления к постсоветской неолиберальной, при этом попытки выстроить преемственность между этими эпохами опираются на поиск неолиберальных “корней” в советской действительности². В этой статье я предприму обратную операцию и сосредоточусь на советских элементах в управлении этим новым и соответствующим неолиберальной гувернаментальности³ объектом.

1980-е и 1990-е годы были временем растущей политизации экологических вопросов, переописания реальности языком рисков и уязвимостей (<em>Бек</em> 2000; <em>Douglas</em><em>, </em><em>Wilda</em><em>v</em><em>ski</em> 1983) и переопределения отношений с будущим: на смену прогрессистской модели надежного “светлого будущего” пришло его новое видение – как неопределенного и пугающего. Отчасти это было следствием холодной войны с ее этосом противостояния, ожидания и предвосхищения угрозы. Именно в это время возник новый (по сравнению с описанными Фуко [<em>Фуко</em> 2011] защитой территории суверенного государства и безопасностью населения) режим безопасности – “безопасность жизнеобеспечивающих систем”, где объектом знания и политического вмешательства стали критические инфраструктуры – технологические сети и материальные объекты, от работы которых зависит биологическое существование людей на конкретной территории (<em>Lakoff</em> 2008; <em>Collier</em><em>, </em><em>Lakoff</em> 2015). Готовность характеризует нормативную рациональность этого режима. Однако фокус на материальных системах в исследованиях нового режима безопасности не позволяет увидеть другую сторону фукианской гувернаментальности – руководство поведением граждан.

Между тем правила подготовки населения к нарушению работы критических инфраструктур, вызванному ядерным ударом или другой катастрофой, в разных политико-экономических условиях отличались друг от друга. Исследования обучения навыкам гражданской обороны и правильному поведению при катастрофах, выполненные на материалах США, Великобритании, Германии, Японии и Новой Зеландии (<em>Kitagawa</em><em> </em><em>et</em><em> </em><em>al</em><em>.</em> 2016; <em>Chadderton</em><em> </em>2015; <em>Preston</em> 2009), продемонстрировали национальную специфику образования в сфере готовности к разного рода происшествиям в зависимости от того, какая угроза считается политически приоритетной и какая степень свободы предполагается у гражданина. К примеру, в Великобритании, с ее приоритизацией гражданских свобод, политическое вмешательство в жизнь граждан посредством их обучения действиям на случай катастрофы минимально – оно проводится спорадически и только для жителей окрестностей потенциально опасных объектов (<em>Kitagawa</em><em> </em><em>et</em><em> </em><em>al</em><em>.</em> 2016: 1453–4). В Германии, с ее федерализацией и демократией как главным приоритетом, политика в этой области определяется землями: обучение жителей действиям в условиях бедствия – дело добровольное и зависит от местных администраций и школ (<em>Chadderton</em> 2015). В США со времен холодной войны подготовка детей и взрослых к возможным катастрофам ведется широко, но децентрализованно – силами местных активистов, членов семей и школьных учителей (<em>Preston</em> 2009: 193). Подобные исследования описывают образовательные подходы в этой области как отражение национальных нарративов безопасности, но не как способы “руководства поведением”. Терминология национальных нарративов работает для относительно стабильных либерально-экономических условий в демократических государствах, однако это понятие слишком широко для объяснения и преемственности, и изменений при радикальном переходе от одного модуса управления к другому, как было в случае СССР и России.

На советском/российском материале эта область изучена сравнительно мало. Существуют исторические работы, посвященные политическому реагированию на катастрофы в советское время (<em>Elie</em> 2013а, 2013b, 2015; <em>Raab</em> 2017), исследования отдельных крупных событий вроде аварии на Чернобыльской АЭС и ее последствий для жителей затронутых районов (<em>Geist</em> 2015; <em>Petryna</em> 2003) или Спитакского землетрясения (<em>Elie</em> 2013a; <em>Verluise</em> 1995), а также исследования в поле социологии рисков (см., напр.: <em>Мозговая</em> 1993; <em>Мозговая</em><em>,</em><em> Порфирьев</em> 2002; <em>Яницкий</em> 2003). Однако работ, ориентированных не на отдельные события или институты, а на готовность как рациональность, определяющую руководство поведением, пока нет.

Исследования вопросов безопасности в России 1990-х связаны с обращением к деятельности криминальных группировок (<em>Волков</em> 2002; <em>Stephenson</em> 2011) и демонстрируют приватизацию обеспечения безопасности. На этом фоне остается незамеченным синхронное появление и рост государственных институтов для управления безопасностью повседневной жизни – Министерства РФ по делам гражданской обороны, чрезвычайным ситуациям и ликвидации последствий стихийных бедствий (МЧС России) и образовательной системы в этой сфере (предметы “Основы безопасности жизнедеятельности” в школе и средне-специальных учебных заведениях и “Безопасность жизнедеятельности” в вузах), а также возникновение рынка массовой рекомендательной литературы по личной безопасности и выживанию. Далее я опишу постсоветскую готовность как “руководство поведением”⁴ граждан в ситуациях повседневных угроз их биологической жизни и здоровью и рассмотрю советские практики, в том числе дискурсивные, которые это руководство использовало.

Материалом для моего исследования являются методические пособия и фильмы по гражданской обороне⁵, учебники ОБЖ, научные публикации практиков в области ЧС, сборники советов по личной безопасности и выживанию, выпущенные в 1990-е годы⁶. Методологически я буду опираться на идеи о руководстве поведением, разработанные М. Фуко (<em>Фуко</em> 2011) и систематизированные М. Дином (<em>Дин</em> 2016). Я буду смотреть на руководство поведением как на результат сборки четырех аспектов: полей видимости (или способов визуальной репрезентации объекта управления), техник управления (его механизмов и словарей), эпистемы управления и производимых идентичностей (<em>Дин</em> 2016: 97–132), используя их не как способ структурирования исследования, а как инструмент для направления исследовательского взгляда.

<em><strong>Готовность в советских практиках </strong></em><em><strong>управления</strong></em><strong>.</strong><strong> </strong>В милитаристском советском государстве угроза <em>zoé</em> (т.е. факту биологической жизни) граждан была неотделима от угрозы <em>bíos</em> (т.е. правильной форме жизни), если пользоваться терминами Дж. Агамбена (<em>Агамбен</em> 2011), хотя эта связь на разных этапах советской истории имела разное значение: зависимость биологической жизни гражданина СССР от его политической жизни<em> </em>в сталинское время была гораздо сильнее, чем в эпоху холодной войны. Соответственно, основным источником угрозы биологической жизни советского гражданина был политический враг, который действовал не только на макроуровне военной атаки, но и на микроуровне повседневности. Поэтому готовность в этом случае следует рассматривать максимально широко, включая в нее предписания в рамках подготовки не только к массированному нападению со стороны врага, но и к его, врага, микродействиям.

Важным средством работы с угрозой на протяжении всей советской истории было воспитание <em>бдительности</em>, т.е. напряженного внимания к знакам присутствия врага. В 1920–1930-е годы бдительность считалась необходимым качеством для партийных работников (<em>Kotkin</em> 1997), а в годы холодной войны она ожидалась и от обычных советских граждан, составляя основу описанного Хархординым (<em>Хархордин</em> 2002) взаимного товарищеского надзора. Эмигрировавший из СССР в 1970-х представитель советской элиты Илья Земцов называет бдительность “нормативным требованием, предъявляемым к советскому человеку” (<em>Земцов</em> 1985: 49). На протяжении советской истории объект бдительности менялся: от врагов народа в сталинское время до “несознательных граждан”, демонстрирующих “отклонения от советского образа жизни” (Там же: 50), в эпоху позднего социализма.

При этом ключевую роль проводника “вредных действий” врага играли повседневные вещи, что наглядно демонстрируют А. Архипова и А. Кирзюк на примере советских легенд об опасных вещах (<em>Архипова, </em><em>Кирзюк</em> 2020): ими могли быть здание, ученическая тетрадь, ковер, джинсы, жвачка и т.п. Авторы показывают, что взаимодействие с потенциально опасными вещами строилось на основе механизма гиперсемиотизации – т.е. распознавании деятельности врага посредством считывания неявных знаков его присутствия. Они также отмечают изменения в практиках распознания врага параллельно изменению его образа: если в 1930-е годы гиперсемиотизация имела характер эпидемии, то в послевоенные годы она проявлялась отдельными всплесками в моменты локальных политических кризисов (Там же: 127, 154). Кроме того, во время холодной войны действия “врага” конкретизировались, обнаруживая себя в опасных заграничных вещах, от пользования которыми предостерегали городские легенды, или визуальных образах, связанных с ядерной войной (грибовидное облако атомного взрыва и красная кнопка).

В СССР единственной официально возможной подготовкой, связанной с угрозой биологической жизни, была подготовка к использованию политическим противником того или иного вида оружия (биологического, химического, ядерного), и осуществлялась она под эгидой гражданской обороны. Подготовка к защите от гипотетического ядерного удара велась в основном на уровне правительства и предприятий – в форме планирования эвакуаций, строительства бомбоубежищ, создания и пополнения необходимых запасов, организации учений (<em>Geist</em> 2019; <em>Щаблов</em><em> и др.</em> 2011). Управление в этой области предполагало использование главным образом дисциплинарных механизмов: “дисциплинарность… изолирует пространство, определяет сегмент… концентрирует… ориентирована на регламентацию всего [дисциплинарные механизмы] классифицируют вещи согласно коду разрешенного и запрещенного… [дисциплинарность] все время указывает вам на то, что вы должны делать” (<em>Фуко</em> 2011: 71–74). Руководство гражданской обороны в качестве организующего принципа защиты населения видело разделение людей в соответствии с их “производственной пропиской” (т.е. местами работы, учебы или проживания). Внутри группы ее членам предписывалась модель действий в зависимости от занимаемой должности. С точки зрения индивидуального поведения, например, детально регламентировался порядок надевания, снимания и ношения противогаза, пользования аптечкой, подготовки повседневной одежды к превращению ее в защитную, сбора вещей для эвакуации, герметизации помещений от радиации (Это должен знать 1975, 1984). Правильное движение в случае ядерного удара и эвакуации должно было быть “организованным”: кадры учебных фильмов демонстрировали синхронное перемещение пеших колонн, где никто никого не обгоняет, и быструю, но неспешную посадку людей в транспорт, а брошюры “Это должен знать и уметь каждый” и плакаты в учебных фильмах напоминали, что “высокая организованность и дисциплина каждого гражданина – главное в период проведения эвакуации” (Это должен знать<em> </em>1975: 27). Советский гражданин в условиях угрозы ядерного удара должен был действовать быстро, четко и в соответствии с приказами партии и правительства.

Таким образом, в отличие от американского случая, предполагавшего способность граждан временно оставаться автономными в случае вражеской атаки⁷, в СССР биополитика в области защиты от ядерного удара опиралась на близкую к военной дисциплину: четкую регламентацию действий, подчинение приказам, соблюдение иерархии, нивелирование возможной инициативы (за исключением оказания первой медицинской помощи себе и товарищу). Такой подход во главу угла ставил информированность о действиях правительства: обязанность оставаться информированным – держать радиоточку или телевизор включенными – в случае объявления тревоги прямо прописывалась в учебных пособиях (Это должен знать 1975: 23; 1984: 29).

Обучение гражданской обороне в годы холодной войны осуществлялось как через образовательные институты, так и через более широкую сеть институтов передачи информации – СМИ, выступления лекторов и т.п. Действиям при нападении противника обучали на предприятиях, в колхозах и в организациях, в школах, училищах и вузах, а также в домоуправлениях и ЖЭКах (<em>Щаблов</em><em> и др.</em> 2011). Основной формой были курсы, организованные по производственно-территориальному принципу (ведомственные, областные, краевые, республиканские): к концу холодной войны в одной только РСФСР работало 516 различных курсов ГО для будущего руководящего состава (<em>Гнатюк</em> 2015: 284). Помимо этого, организовывались внерабочие мероприятия вроде лекций и бесед, по ТВ и радио транслировались специализированные передачи (<em>Щаблов</em><em> и др.</em> 2011), а также регулярно проводились учения и тренировочные эвакуации (<em>Гнатюк</em> 2015). Однако оценить удельный вес практических занятий по сравнению с вербальными формами – и, следовательно, определить важность проигрывания (<em>enactment</em>) как средства воспитания готовности, на которую указывают исследователи американского случая (<em>Lakoff</em> 2008), по сравнению с информационной готовностью – представляется затруднительным в виду ограниченной источниковой базы: в советских газетах после американской публикации о гражданской обороне СССР, составленной по открытым источникам⁸, была усилена цензура (<em>Гнатюк</em> 2015: 258); в доступных личных дневниках вроде тех, что представлены в базе “Прожито”, описываются только армейские учения. Некоторые косвенные свидетельства наводят на мысль о том, что учения часто оставались на бумаге: ср. приведенный в книге А. Архиповой и А. Кирзюк пример, когда в 1989 г. знакомая их информантки, проснувшись рано утром от ударной волны после взрыва на железнодорожной станции в Свердловске и решив, что началась ядерная война, “собрала сумку с необходимыми для бомбоубежища вещами, но перед выходом из квартиры поняла, что не знает, где оно находится, и не понимает, как вообще действовать дальше” (<em>Архипова, </em><em>Кирзюк</em> 2020: 452).

Тогда как возможная ядерная война составляла постоянный дискурсивный фон повседневной жизни, реальные катастрофы – землетрясения, наводнения, аварии на предприятиях и т.п. – до перестройки за редким исключением не были достоянием широких масс (о кампаниях по ликвидации последствий крупных землетрясений в 1927, 1948 и 1966 гг. см.: <em>Raab</em> 2017). Спасательными и иными работами на месте катастрофы в СССР занимались аварийно-спасательные подразделения при организациях, войска гражданской обороны СССР, комсомольские отряды (<em>Raab</em> 2017). Хотя попытки приспособить гражданскую оборону к таким “угрозам мирного времени”, как аварии и стихийные бедствия, велись с 1970-х годов (<em>Алтунин</em> 1978), превращения ее в полноценный орган, ответственный за безопасность граждан от ситуативных угроз биологической жизни, так и не произошло (<em>Elie</em> 2013b: 221; <em>Шойгу</em> 1998: 186, 189).

<em><strong>Катастрофы как объект управления.</strong></em><em><strong> </strong></em>В период перестройки после аварии на Чернобыльской АЭС (1986 г.) и Спитакского землетрясения (1988 г.) за катастрофами был признан статус угрозы биологической жизни и здоровью граждан, которая нуждается в систематическом управлении. После Чернобыльской АЭС был предпринят ряд институциональных реформ: попытка трансформировать ГО (1987 г.); организация рабочей группы при Президенте АН СССР по оценке риска и проблемам безопасности (1987 г.) (От редколлегии 1991); создание постоянных чрезвычайных комиссий при исполкоме в республиках, краях и областях и некоторых городах и районах (1988 г.) (<em>Шойгу</em> 1998: 204–205). ВНИИ системных исследований АН СССР (советский аналог американской <em>RAND</em><em> </em><em>corporation</em>⁹) включился в исследования управления в чрезвычайных ситуациях – в основном этим занимался старший научный сотрудник, экономист Борис Порфирьев, который в 1990-е годы стал главным русскоязычным автором по вопросам управления ЧС. После Спитакского землетрясения была создана межведомственная Государственная комиссия Совета министров СССР по чрезвычайным ситуациям (ГКЧС), заложившая институциональную основу для будущего МЧС России (<em>Elie</em> 2013b). В 1990–1991 гг. Академией наук СССР, Комитетом по науке и технике СССР и ГКЧС был разработан масштабный научно-технический проект по созданию программных документов для управления ЧС, впоследствии реализованный уже МЧС России и научными подразделениями РАН (<em>Воробь</em><em>е</em><em>в</em> 1997: 79–91). На уровне дискурса стали входить в активный оборот новые наименования – “чрезвычайная ситуация”, “риск”, “ущерб”, “устойчивость”, “безопасность (жизне)деятельности”.

Эти перемены маркировали эпистемический сдвиг в управлении: произошло перемещение государственной угрозы из области войны в область гражданской жизни с одновременным превращением природы в источник опасности (<em>Elie</em> 2013b: 214) и, соответственно, “отвязывание” угроз биологической жизни от политических угроз. Появление новой области управления – защиты биологической жизни в чрезвычайных ситуациях, – оперировавшей терминами вроде “снижение риска”, “снижение ущерба” и “повышение устойчивости”, также знаменовало поворот к неолиберальному “руководству поведением”, полностью отвечая классическому описанию аппаратов безопасности в трудах Фуко (<em>Фуко</em> 2011).

Однако управление “чрезвычайными ситуациями” использовало оптику и практики дисциплины куда больше, чем можно было бы ожидать, учитывая больший приоритет человеческой жизни по сравнению с политическими выгодами (<em>Elie</em> 2013b). Воображение экспертов, влиявших на формирование политики в этой сфере, по-прежнему оперировало популярными среди советских технократов образами регулируемой извне “системы” (<em>Rindzevi</em><em>č</em><em>i</em><em>ū</em><em>t</em><em>ė</em> 2016). Это хорошо видно на примере работ Бориса Порфирьева и его научных споров по поводу определения <em>disaster</em> с американскими социологами катастроф, в тесном контакте с которыми он состоял¹⁰.

Концептуализация <em>disaster</em>, лежащая в основе соответствующей системы управления, тесно связана с воображением “социального изменения” и собственно “социального”, разнившимся в советской и американской традициях. Американский подход второй половины XX в. описывает “социальное” метафорой “социальной ткани” (<em>Knowles</em> 2012: 211), тем самым выражая фукианское управление посредством безопасности – т.е. стремление рассматривать вещи “в плане их наличной действительности” и обеспечивать “соответствие шагов правительства действительности с тем, чтобы данное соответствие аннулировало эту действительность” (<em>Фуко</em> 2011: 75). Соответственно, социальное изменение мыслилось как разрыв: именно образ гоббсовского состояния войны “всех против всех” регулярно искали и не находили американские социологи катастроф на местах трагедий (<em>Tierney</em> 2007: 510). Основным объектом исследования американской науки о катастрофах, а также политического вмешательства выступало сообщество (<em>community</em>), обычно не определяемое, но воображаемое как общность на основе сходства деятельности и опыта, часто с географической привязкой (город, поселок, деревня), что подразумевало идентификацию каждого члена сообщества с остальными (<em>Coleman</em> 1976). Именно к сообществам и организациям, а не к индивидам относятся такие базовые понятия американских исследований катастроф, как уязвимость (<em>vulnerability</em>), резилентность (<em>r</em><em>esilience</em>), адаптация, восстановление (<em>r</em><em>ecovery</em>). Хотя само понятие <em>disaster</em> в американской науке дебатируется до сих пор, к моменту контакта с советскими коллегами его значение проделало путь от идеи внешнего по отношению к сообществу разрушительного события (<em>hazard</em>) к интерпретации разрушительности как следствия различающейся уязвимости сообществ, а типичной катастрофой виделись стихийные бедствия.

Советский подход оперировал метафорой “социального механизма”, которая особенно ярко видна в англоязычных работах Порфирьева¹¹. Господствовавший в советской науке об управлении системный подход полагался на предписание и контроль в качестве техник управления. Используя язык системного анализа, Порфирьев описывает нормальное состояние системы в терминах “стабильности” и “баланса” (“principled balance between and inside sociodemographic groups” [<em>Porfiriev</em> 1998a, 104]), а чрезвычайные ситуации – как “поломку” (“breaking of the collective routines of social units [i.e. communities and societies] and their normal environment” [<em>Porfiriev</em> 1998b, 34]); ср. также его англоязычное определение чрезвычайной ситуации, демонстрирующее понимание социальной системы как механизма, состоящего из элементов, которые в ходе ЧС испытывают перегрузку или ломаются¹². “Социальное” у Порфирьева (и шире – в дискурсе советской науки об управлении) сводится к простой совокупности индивидов: в его англоязычных текстах мелькают такие словосочетания, как <em>socially</em><em> </em><em>killing</em>, <em>social</em><em> </em><em>unit</em>, <em>social</em><em> </em><em>routines</em>, <em>social</em><em> </em><em>safety</em>, а в русскоязычных “социальное” выступает определением того, что связано с обществом в системе “природа-техника-общество”, и часто идет в связке с другими определениями, характеризующими общественную жизнь (“социально-политическое” или “социально-экономическое”). Общество здесь предстает как монолитная, внутренне не дифференцированная часть системы. При характеристике чрезвычайной ситуации речь идет о “круге лиц”, на которых повлияло событие, а его чрезвычайность/нормальность определяется количеством пострадавших¹³. Механистическое воображение “социального” делало идеально-типическим примером ЧС, по модели которого мыслились любые другие, технологическую катастрофу <span style="text-decoration: underline;">(</span><em>Порфирьев</em> 1991: 42).

Изменение, привносимое ЧС, мыслилось экспертами как нарушение стабильности повседневной жизни. Это представление обнаруживается не только в идее “рутины” в трудах Порфирьева. Так, Н.Я. Курочкина и И.Я. Мякоткина, описывая медицинские последствия ЧС, вводят категорию “людей, не имеющих травм (отравлений и пр.), но лишенных привычных условий жизни” (<em>Курочкина, </em><em>Мякоткина</em> 1991: 6). Первое издание “Учебника спасателя” определяло ЧС как “состояние, при котором нарушаются нормальные условия жизнедеятельности людей, возникает угроза их жизни, здоровью и благополучию, наносится ущерб имуществу населения, народному хозяйству, окружающей природной среде” (<em>Шойгу</em><em> и др.</em> 1997: 5). Формулировка “нарушение условий жизнедеятельности” была официально закреплена в 1994 г. в профильном законе, где ЧС определялась как “обстановка на определенной территории, сложившаяся в результате аварии, опасного природного явления, катастрофы, стихийного или иного бедствия, которые могут повлечь или повлекли за собой человеческие жертвы, ущерб здоровью людей или окружающей природной среде, значительные материальные потери и нарушение условий жизнедеятельности людей” (ФЗ 1994). В этом виде она используется до сих пор.

Таким образом, основной целью политического вмешательства в новой сфере управления оказывалось сохранение/восстановление стабильной повседневной жизни, а дисциплинарный подход к управлению, полагающийся на предписание и контроль, требовал регулирования поведения людей как отдельных элементов “социального механизма” с целью предупреждения их перегрузки. При этом, поскольку катастрофы часто были непредсказуемы, областью превентивного контроля становилась сама повседневная жизнь: для примера можно привести одну из мер управления для подготовки к ЧС, предложенную коллегой Бориса Порфирьева по ВНИИ системных исследований социологом Аркадием Пригожиным по результатам исследования Спитакского землетрясения, – “воспитание у населения уважения к мерам повышенной предосторожности, навыков повседневной бдительности” (<em>Пригожин</em> 1989: 44). Подобное видение связи между катастрофой и повседневностью, а также личной ответственности за свою безопасность разделяли не только ученые и бюрократы, но и авторы учебников ОБЖ и рекомендательной литературы по личной безопасности. Популярным дискурсивным оператором в этих книгах были “экстремальные ситуации”, широко использовавшиеся в качестве зонтичного термина для самых разнообразных несчастий: от бытовой аварии до землетрясения. Экстремальность определялась через испытываемый человеком индивидуальный психологический стресс (<em>Полишко</em><em> и др.</em> 1995; <em>Топоров</em> 1997), “психологическую нагрузку” (<em>Соловьев</em> 1996) или “нервно-психологическую перегрузку” (<em>Рачков</em> 1997), что вполне согласовывалось с представлениями Порфирьева о ЧС как перегрузке элементов общественного механизма. Соответственно, контроль за состоянием этих “элементов” в повседневной жизни, призванный предотвратить экстремальные ситуации, был первичной задачей управления (см.: <em>Воробьев</em> 1997).

<em><strong>О</strong></em><em><strong>бучени</strong></em><em><strong>е</strong></em><em><strong> руководству поведением в экстремальных ситуациях</strong></em><strong>.</strong><strong> </strong>Способы обучения населения правильному поведению в разнообразных и потенциально опасных ситуациях повседневной жизни также наследовали советским практикам: для этого были задействованы те же институциональные ресурсы, что служили воспитанию советской готовности. Это обучение началось практически одновременно с организацией институтов защиты от чрезвычайных ситуаций. В 1989 г. сотрудники ГКЧС проанализировали смертность от травм и пришли к выводу, что “риск гибели человека на производстве на порядок ниже, чем в быту” (<em>Козьяков</em><em>, </em><em>Ванаев</em> 2009: 64); причиной тому виделось отсутствие образовательной подготовки по безопасности. Хотя бытовой травматизм превосходил производственный многие десятилетия¹⁴, в этот раз подобное открытие стало поводом для масштабного политического вмешательства¹⁵. В том же году группа ученых из технических вузов Москвы и Ленинграда успешно выступила за расширение компетенций и переформирование Научно-методического совета по охране труда Гособразования СССР в Научно-методический совет “Безопасность жизнедеятельности”. В 1990 г. было принято решение о создании в стране системы непрерывного образования по безопасности жизнедеятельности. В 1991 г. был введен школьный курс “Основы безопасности жизнедеятельности”¹⁶, заменивший собой “Начальную военную подготовку” (НВП), а в 1994 г. при содействии МЧС России разработана его программа, направленная на “формирование у детей и подростков обостренного чувства личной и коллективной безопасности, привитие навыков распознавания и оценки опасностей, а также безопасного поведения в экстремальных и чрезвычайных ситуациях дома, на улице и в природе” (<em>Бачевский</em> 1999: 15–16). В 1995–1997 гг. в соответствии с этой программой вышли пробные учебники по ОБЖ, а учителям было рекомендовано проводить занятия согласно программе, утвержденной МЧС. Одновременно со школьным предметом ОБЖ в вузах был введен предмет “Безопасность жизнедеятельности”, заменивший собой “Охрану труда”, “Гражданскую оборону” (<em>Козьяков</em><em>, </em><em>Ванаев</em> 2009: 65) и “Охрану окружающей среды” (<em>Бережной и др.</em> 1992: 3) на инженерных специальностях. В 1997 г. ОБЖ ввели в детских садах: Минобразования РФ рекомендовало проведение занятий на эту тему в дошкольных учебных учреждениях (<em>Бачевский</em> 1999: 36). Обучение безопасному поведению вошло и в программу дополнительного образования: в то же время стали организовывать кружки “Юный спасатель” и ежегодные всероссийские соревнования “Школа безопасности”.

Преемственность по отношению к позднесоветским практикам видна и в том, что касается руководства поведением друг друга. Обобщая имеющуюся литературу о позднесоветской субъективности, А. Пинский указывает на важность поведенческих рекомендаций: “Люди… искали новые предписания, полагая, что, будучи личностями, имеют право на поиск, а также… на то, чтобы распространять и диктовать свои предписания” (<em>Пинский</em> 2019: 27). К. Келли также отмечает, что, в отличие от сталинской эпохи, управление в годы оттепели и позднего социализма в большей мере полагалось на индивидуальный поиск знания, нежели на коллективное обучение (<em>Kelly</em> 2001: 320). Она обращает внимание на увеличение информации рекомендательного толка – как на растущее число областей, в которых предлагались советы, так и на их подробность. В этом смысле появление в 1990-е годы массовой рекомендательной литературы по выживанию и личной безопасности в экстремальных ситуациях¹⁷ следует позднесоветской практике. Изменились условия производства массовой рекомендательной литературы (она больше не контролировалась государством и не цензурировалась), нов был предмет рекомендаций – безопасность повседневной жизни, но сохранился сам жанр “сборника советов”, воплощавший практику руководства поведением другого. По содержанию эти книги были близки к учебникам ОБЖ, а отличия между ними объяснялись спецификой рынка массовой литературы: в отличие от учебников ОБЖ, спрос на которые гарантировался образовательной политикой, рекомендательная литература должна была демонстрировать потенциальному читателю свою полезность.

Таким образом, формы обучения руководству поведением в ситуациях угрозы жизни и здоровью во многом наследовали позднесоветскому времени. Изменения касались содержательной стороны этого руководства.

<em><strong>Правильное </strong></em><em><strong>поведение</strong></em><em><strong> в экстремальных ситуациях</strong></em><strong>.</strong> Постсоветская готовность к катастрофам подразумевала принципиальную предотвратимость экстремальных ситуаций и возможность “снижения ущерба”, если они все-таки случались; для этого необходимо было правильное руководство собой. Содержание учебников ОБЖ и пособий по выживанию и личной безопасности отражало неолиберализацию руководства поведением. Их авторы, указывая на то, что опасность есть свойство объективного мира, делали акцент на индивидуальной ответственности за безопасность (<em>Егоров</em> 1998; <em>Полишко и др.</em> 1995; <em>Топоров</em> 1997; др.). См. типичную цитату из классического учебника ОБЖ И. К. Топорова, которая является дополненным заимствованием из популярного гида по выживанию (<em>Палкевич</em> 1992: 5):

Мы почему-то склонны видеть причины наших бед скорее в невезении или необъяснимом стечении обстоятельств, нежели расценивать их как результат наших же ошибок, неправильных действий. Между тем каждодневная жизнь свидетельствует об обратном: чаще всего мы сами виноваты в своих несчастьях – по тем или иным причинам чего-то не учли, не предусмотрели или, желая выгадать, скажем, время, преднамеренно нарушили правила, пренебрегли средствами защиты и т.д. (<em>Топоров</em> 1997: 3).

См. также цитату из “Популярной энциклопедии выживания”, приведенную в эпиграфе.

Однако предлагаемые методы по обеспечению повседневной безопасности наследовали советским дисциплинирующим техникам. В качестве главного средства заявлялось следование правилу: см. приведенную выше цитату из учебника или название учебного пособия Г.И. Егорова “Жизнь по правилам” (<em>Егоров</em> 1998). В последнем “незнание правил поведения в различных жизненных ситуациях” (Там же: 5) постулировалось в качестве первой причины потерь и ущерба от катастрофических ситуаций. Ссылка на нарушение тех или иных правил (пожаробезопасности, электробезопасности, пользования бытовыми приборами, дорожного движения, применения бытовой химии и т.п.) в качестве основной причины возникновения экстремальной ситуации встречается в учебниках ОБЖ регулярно. Схожим образом формулировалась ответственность индивида и в рекомендательной литературе: “соблюдение элементарных правил личной безопасности” (<em>Журавлев, Шлыков</em> 1997: 4) объявлялось основным способом предвосхищения беды. В целом индивидуальная ответственность, которую предлагали учебники ОБЖ и рекомендательная литература, заключалась не в том, чтобы самостоятельно планировать свои действия на случай беды, а в том, чтобы соблюдать предписания, контролировать внимание и поведение.

Это хорошо демонстрирует второе популярное объяснение произошедшего бедствия – недостаток контроля за вниманием, выраженный в “беспечности”, “невнимательности”, “неосмотрительности”, “неосторожности” самих пострадавших: см. характерный комментарий к фотографии разрушенных Спитакским землетрясением зданий в учебнике ОБЖ для 7 класса: “Да, человек пока слаб перед силами природы. Но не беспомощен. Скорее, беспечен, неосмотрителен” (<em>Литвинов и др.</em> 1996: 37) или название одного из подразделов в “Учебнике спасателя” – “Чрезвычайные ситуации, происшедшие с людьми по их небрежности и неосторожности” (<em>Шойгу</em><em> и др.</em> 1997). Выработка умения правильно оценивать ситуацию, способности сохранять самоконтроль (<em>Соловьев</em> 1996: 4–5), преодолевать страх (<em>Гостюшин</em> 1998), не поддаваться панике и не терять самообладания (<em>Палкевич</em> 1992; <em>Поляков</em> 1998; <em>Топоров</em> 1997 и др.), а также внимательности – под именем “неусыпного и всестороннего внимания” (<em>Рачков</em> 1997: 19) очень близкой бдительности – объявлялись главными целями психологической подготовки к экстремальным ситуациям. Основным ее средством была самодисциплина – отказ от привычного комфорта (<em>Палкевич</em> 1992: 8); практика “самоприказа”, “систематическая и настойчивая работа над собой” (<em>Топоров</em> 1997: 115–116); строгое соблюдение режима дня (<em>Поляков</em> 1998).

Однако в основном подготовка к бедствиям, как и предшествующая ей подготовка к ядерному удару, все-таки опиралась на знание правил безопасного поведения – т.е. информационную готовность. Главные правила: “Предвидеть опасность, по возможности избегать ее, при необходимости – действовать” – были изначально предложены в книге Я.Е. Палкевич (<em>Палкевич</em> 1992) и затем широко растиражированы и в учебной, и в рекомендательной литературе. Предвосхищение опасности опиралось на две практики – распознавание зарождающейся опасности в окружающей среде на раннем этапе и накопление знаний о том, какие беды потенциально могут произойти. Учебники ОБЖ для детей младшего возраста наглядно демонстрируют техники воспитания умения считывать знаки надвигающейся опасности, весьма схожего с описанным А. Архиповой и А. Кирзюк механизмом гиперсемиотизации: будущую катастрофу предлагалось увидеть в самом факте работы повседневных вещей. Так, юных читателей призывали подумать над опасностью знакомых вещей, отметив на предварительно нарисованном плане своей квартиры, “где что работает, горит, шумит” (<em>Гостюшин</em> 1995: 8) или чем могут быть опасны такие предметы быта, как ножницы, скрепка, пылесос, электрическая лампа, чайник и т.п. (<em>Белая и др.</em> 1998: 8–12).

Информирование о возможных несчастных случаях и в учебниках ОБЖ, и в пособиях по выживанию полагалось на каталоги ситуаций для разных повседневных сред (дом, улица, школа, природа) и списки предписываемых/запрещенных действий в этих ситуациях. Разница в подаче информации между этими двумя типами литературы состояла в наборах рассматриваемых ситуаций и акцентировании на том, как ситуацию избежать или как в ней действовать. Каталог событий в учебниках ОБЖ определялся методическими рекомендациями Министерства образования, а общий фокус был в большей степени на том, как предотвратить нежелательное событие, нежели на том, как вести себя в случае его наступления. Этот превентивный подход требовал от граждан обширных знаний. Например, для подготовки к авариям в жилище обитателю квартиры требовалось “знать не только конструктивные особенности своего дома, но и его наиболее уязвимые места: стыки панелей, герметичность узлов и т.д.” (<em>Козлов</em> 1994: 13), “знать, где находятся перекрывные краны поступления воды в вашей квартире (доме)” и “где перекрывается магистральный трубопровод, возможно ли это сделать без помощи слесаря” (<em>Полишко</em><em> и др.</em> 1995: 14).

Авторы рекомендательной литературы использовали более широкий каталог возможных опасных событий: в книги попадали не только стихийные бедствия, химическое и радиационное заражение, криминогенные происшествия, аварии в быту и автономное существование в природе, но и такие ситуации, как, например, безденежье и потеря работы (<em>Гостюшин</em> 1994: 23–29; <em>Журавлев, Шлыков</em> 1997: 277–280), любовные неудачи (<em>Гостюшин</em> 1994: 109–114; <em>Журавлев, Шлыков</em> 1997: 280–283), встреча с НЛО (<em>Гостюшин</em> 1994: 142–146; <em>Цвилюк</em> 1995: 170–171), отсутствие тепла и электроэнергии (<em>Ильичев</em> 1996: 337–342). В этой литературе предлагались подробные описания действий в ходе экстремальной ситуации; в некоторых случаях советы по предотвращению могли отсутствовать вовсе (<em>Цвилюк</em> 1995). Несмотря на отличие от учебников ОБЖ, эти издания также стремились скорее передать знание о моделях правильного поведения в экстремальных ситуациях, нежели развить необходимые умения.

Таким образом, новая литература по руководству поведением в ситуациях угрозы, появившаяся в 1990-е, с одной стороны, исходила из представления о вездесущем вреде, формировавшего повседневное ожидание опасности, а с другой – полагалась на идею, что этот вред принципиально предотвращаем при условии знания и следования правилам. В основе же руководства поведением в повседневной жизни лежало умение предвосхищать опасность и сохранять контроль за собственным вниманием.

<h1>* * *</h1>

С. Кольер и Э. Лакофф, постулируя безопасность жизнеобеспечивающих систем как новый по сравнению с рассмотренными М. Фуко режим безопасности, описывают готовность как проигрывание катастрофы (на практике или в воображении) с целью поиска и последующего укрепления уязвимостей. Задачей граждан является сохранение своей жизни и здоровья, поэтому индивидуальная готовность к катастрофам в либерально-демократических режимах обычно рассматривается как создание запасов, в том числе “тревожного чемоданчика”, и плана действий на случай перерыва в работе жизнеобеспечивающих систем (<em>Kohn</em> 2012) – это вполне отвечает неолиберальному образу гражданина как предпринимателя-в отношении-самого себя.

В данной статье я показала, что оформившаяся в 1990-е годы – время перехода к неолиберализму (<em>Collier</em> 2011) – постсоветская готовность отличалась от таковой в либерально-демократических режимах: при той же задаче сохранения жизни и здоровья для гражданина она означала дисциплину внимания, основанную на знании типовых экстремальных ситуаций и правил поведения в них, вне зависимости от характера угрозы. Технологии формирования постсоветской готовности использовали позднесоветские практики – образовательные формы, политические институты, экспертные рациональности, техники субъективации. Хотя эти практики скорее соответствовали либеральным способам руководства поведением (<em>Бикбов</em> 2016: 16–17), в конечном счете они предназначались для воспроизводства квазимилитаристской когнитивной дисциплины.

Геополитические изменения конца 1980-х годов вкупе с аварией на ЧАЭС и Спитакским землетрясением повлекли за собой пересмотр иерархии угроз и трансформацию образа самой “катастрофы” – от атаки политического противника к разрушительному природному или технологическому событию, а затем и к более широкому спектру возможных несчастий. “Отвязывание” биологических угроз от политических в построенном на мобилизационном принципе обществе привело к тому, что врагом стали сами опасные (пост)советские вещи (ср.: <em>Архипова, </em><em>Кирзюк</em> 2020), прежде служившие лишь проводниками чужих намерений. Это превращение повседневных вещей из семантического посредника в самостоятельного актора на фоне растущей суверенизации, в том числе локальной¹⁸, означало, что враг оказался приватизирован так же, как и коллективное имущество, а воспитанный в советском контексте навык бдительности нашел себе новое применение. “Непрекращающийся труд по поддержанию настройки на то, что может быть зловещими раскатами приближающейся катастрофы” (<em>Shevchenko</em> 2009: 8), свойственный постсоветской “жизни на вулкане”, таким образом, является не только следствием экономической и политической неопределенности 1990-х, но и артефактом советской гувернаментальности, ориентированной на незримое присутствие геополитического врага.

<h1><em>Благодарности</em></h1>

Статья написана благодаря участию автора в проекте Министерства образования и науки РФ “Российские гавани Трансарктической магистрали: Пространства и общества арктического побережья России накануне новой эпохи развития Северного морского пути”.

Автор благодарит за внимательное чтение предыдущих версий и комментарии, существенно улучшившие статью, Татьяну Борисову, Ксению Гаврилову, Александру Касаткину, Елену Кэмпбелл, Екатерину Мельникову, Марию Момзикову, Николая Ссорина-Чайкова, Светлану Тамбовцеву, Элину Хелмер и двух анонимных рецензентов.

<h1><em>Примечания</em></h1>

<p>1 Повседневная жизнь здесь будет пониматься как набор рутинных практик для решения каждодневных задач. 2 См., напр.: <em>Алымов С.К.</em> Активизация “человеческого фактора”: “застойные” корни неолиберальной субъективности? // Антропологический форум. 2018. № 37. С. 54–92; <em>Yurchak</em><em> A.</em> Entrepreneurial Governmentality in Postsocialist Russia: A Cultural Investigation of Business Practices // The New Entrepreneurs of Europe and Asia: Patterns of Business Development in Russia, Eastern Europe, and China / Eds. V. Bonnell, T. Gold. Armonk: ME Sharpe, 2002. P. 278–324, а также <em>Бикбов</em> 2016 и <em>Shevchenko</em> 2009. 3 Здесь и далее я буду понимать “гувернаментальность” как основанную на определенной рациональности парадигму управления. Неолиберальная гувернаментальность – это парадигма управления, основанная на неолиберальной рациональности, исходящей из приоритета рынка, индивидуальной ответственности и автономии граждан и противопоставляющей себя рациональности социального государства. Подробнее см.: <em>Дин</em> 2016: 361–415. 4 Термин М. Фуко в переводе А.&nbsp;Писарева (<em>Дин</em> 2016: 71). Здесь и далее я буду опираться на интерпретации текстов Фуко, предложенные М.&nbsp;Дином. 5 См. серию фильмов Союзвузфильма о гражданской обороне, снятых в 1970-х годах под руководством полковника Н.П.&nbsp;Оловянишникова, напр.: “Очаги массового поражения” (1975), “Защита населения от оружия массового поражения” (1976) и “Обучение населения гражданской обороне” (1979). 6 Я использовала публикации, представленные в Российской национальной библиотеке и Российской государственной библиотеке. 7 Американская готовность предполагала организацию гражданами домашних бомбоубежищ с заранее сделанными запасами еды (<em>Geist</em> 2019, <em>Preston</em><em> </em>2009). 8 По-видимому, речь идет о книге главного американского специалиста по ГО СССР Леона Гурэ: <em>Goure</em><em>́ L.</em> War Survival in Soviet Strategy: USSR Civil Defense. Coral Gables: Center for Advanced International Studies, University of Miami, 1976. 9 Исследовательская организация, производящая политическую экспертизу на основе научного анализа. 10 В конце 1980-х – начале 1990-х он ездил на стажировку в США и затем переписывался с коллегами, в частности с Э.Л.&nbsp;Кварантелли – зачинателем и классиком американской социологии катастроф. Порфирьев также участвовал в организации как минимум одного совместного семинара советских и американских ученых и был соредатором сборника по его результатам. 11 В частности, она бросается в глаза Кеннету Хьюитту, дискуссанту раздела сборника под редакцией Э. Кварантелли, где приводится статья Порфирьева об определении <em>disasters</em>. См.: <em>Hewitt K.</em> Excluded Perspectives in the Social Construction of Disaster // What is a Disaster? Perspectives on a Question / Ed. E.L. Quarantelli. L., 1998. P. 75. 12 “A state/condition destabilizing the social system that manifests itself in a malfunctioning or disruption of connections and communications between its elements or social units (communities, social groups, and individuals); partial or total destruction/demolition; physical and psychological overloads suffered by some of these elements; thus, making it necessary to take extraordinary or emergency countermeasures to reestablish stability” (<em>Porfiriev</em> 1998b, 56–57). 13 См.: &laquo;Например, катастрофа на пассажирском транспорте (авиационном, автомобильном, железнодорожном) не может быть признана чрезвычайной ситуацией, потому что не отвечает ей с точки зрения социально-психологического критерия. Подобная катастрофа касается ограниченного круга лиц, “рискнувших” использовать именно это транспортное средство, и поэтому не может характеризоваться как чрезвычайная ситуация. Иное дело, если авария произошла с составом, транспортировавшим опасные (разрядные) грузы: взрывчатые, агрессивные и ядовитые химические продукты и т.д. Под воздействием поражающих факторов – взрывной волны – в последнем случае оказался достаточно широкий круг лиц, “не связанных” с источником риска, равно как и значительное число сооружений, прежде всего жилых домов. Это позволяет оценить такую ситуацию как чрезвычайную&raquo; (<em>Порфирьев </em>1991: 33, 35). 14 См.: <em>Руденко Г.Д.</em> Бытовой травматизм взрослого населения в городах. Автореф. дис. &hellip; канд. мед. Наук. Ленинградский медицинский институт им. акад. И.П. Павлова, Ленинград, 1958. С. 4; <em>Церетели Б.Ш., </em><em>Басишвили</em><em> В.Е.</em> Бытовой травматизм в Юго-Осетинской области и меры его профилактики. Цхинвали, 1967. С. 4–5; <em>Шумада</em><em> И.В.</em> Непроизводственный травматизм в Украинской ССР и меры по его профилактике // Транспортный и бытовой травматизм / Отв. ред. И.В. Шумада. Киев, 1975. С. 3. 15 Такие интервенции предыдущей эпохи, как распространение правил поведения в конкретных местах во избежание травм, дорожных происшествий и пожаров (на производстве, в общественном транспорте, на дороге, в лесу), были повсеместными и в то же время разрозненными и ситуативными, поскольку составлялись и распространялись отдельными институциями. 16 В 1998 г. предмет стал обязательным как минимум в старших классах, а не факультативным. См.: <em>Твердохлебов Н.</em> Предмет ОБЖ: 20 лет борьбы за право на жизнь (в интересах безопасности подрастающего поколения) // Основы безопасности жизнедеятельности. 2011. № 2. С. 18–22. 17 См.: <em>Палкевич</em><em> </em>1992; <em>Гостюшин</em> 1994; <em>Цвилюк</em> 1995; <em>Ильичев</em> 1996; <em>Соловьев</em> 1996; <em>Богачева, </em><em>Дубягин</em> 1997; <em>Журавлев, Шлыков</em> 1997; <em>Рачков</em> 1997 и др. Тираж изданий составлял от 6 до 50 тыс., в среднем – ок. 25 тыс. копий. Это сопоставимо с тиражом изданий учебников ОБЖ. 18 Cм.: <em>Хамфри</em> К. Суверенитет и повседневность: “система” маршрутных такси в столице Бурятии // <em>Хамфри К.</em> Постсоветские трансформации в азиатской части России. М.: Наталис, 2010. С. 254–279.</p>