Я живо вспомнил ребенка, который вчера еще только выбежал к нам навстречу к реке. Девочка играла в <em>ульмагде</em>¹ в тихом заливе около стойбища. Бабушка изредка выходила на нее посмотреть. Никого больше из взрослых дома не было. Когда старуха еще раз вышла к воде, она увидела на ее поверхности опрокинутую кверху дном <em>ульмагду</em> в нескольких шагах от берега, а девочки и след простыл. Кто ругал старуху, кто оправдывал, но что было толку, девочка утонула. Весь вечер искал ее отец с Андреем, своим сородичем (из рода Улинка), с багром в руках, обшарили весь залив, даже на реку выходили, но найти не могли. Должно быть снесло ее в реку, теперь нужно ждать, что ее выкинет где-нибудь течением пониже.

Между тем плывем по середине реки: берега, покрытые зарослями тальника так и мелькали мимо нас. Мигом <em>ульмагда</em> стрелой проскакивает через перекат – через шумную бурлящую воду. Река несется, встретив под собой препятствие и упрямо прорывается через узкое место между камнями и обнаженным щебнем. Андрей стоит на носу с шестом в руке. Когда мы приближаемся к перекату, он весь напружинивается и ждет момента, когда нужно оттолкнуться шестом и дать <em>ульмагде</em> иное направление. Мгновение… камень промелькнул и остался позади. Струйками по поверхности разбегается и успокаивается река и Александр кормовым веслом опять направляет <em>ульмагду</em> на середину.

Не больше чем через полчаса² мы уже высаживались около стойбища. Отец девочки – ороч Борис (некрещеное имя его Купса) и молодая жена его с грудным ребенком на руках встречали нас на берегу. Мне было неловко здороваться с ними. Едва ли мое присутствие было уместно. В нескольких саженях от берега под высокими толстыми ивами стоял маленький двускатный, крытый корой летник. Купса с женой, старухой и детьми жил в нем до последней зимы не только лето, но и зиму. Несмотря на то что он был молод, в нем сохранялись доблести его отцов, которые не нуждались зимой в теплых срубах. Нагнувшись, мы вошли. Вместо обычного <em>сöрöдэ</em>³ Александр и за ним Андрей пропели короткую печальную, какую-то замогильную музыкальную фразу. Это приветствие сразу окрасило все собрание в погребальные тона⁴. Маленький летник был битком набит народом. Тут было несколько старых женщин и несколько новых для меня мужчин. Старухи приехали обряжать покойницу, мужчины на поиски ее. В летнике было дымно, стоял тот же уже знакомый терпкий запах. Мы сели на оставшиеся места. Вернее, таких мест в летнике не было. Сидели на нарах в два ряда. Я сел кому-то в ноги, не разбираясь куда. В зеленом защитном костюме я не оглядывался и не смотрел куда сажусь, а нос мой “был выключен”. Толпо – жена Купсы – отняла ребенка от груди и стала укладывать его в люльку. Это было “сооружение” из дерева, подвешенное на крюках к шесту крыши. Говорю “сооружение”, т.к. в люльке этой ребенку нельзя было лежать: он <span style="text-decoration: underline;">сидел</span> в нем, накрепко прибинтованный ремешками из рыбьей кожи. Над головой ребенка висели талисманы-охранители: птица гаруа с человеческим лицом⁵, идол <em>кал</em><em>г</em><em>ама</em>⁶ и безногий и безрукий идол “…” (в кавычках в тесте остался пропуск. – <em>А.С., В.Д</em>.). К спинке люльки привязаны были в ряд какие-то кости, ниточки с бисером и металлические побрякушки, которые с шумом ударялись об дерево люльки, когда Толпо начинала “укачивать” ребенка. Это укачивание было еще безжалостнее, чем в семьях русских крестьян. Взявшись за ремни из нерпичьей кожи, на которых была подвешена люлька, Толпо заставляла голову ребенка описывать дугу в 90º. Кверху взлетали то ноги, то голова, ребенок таким образом быстро “успокаивался”.

Над костром висел чайник. За костром против дверей сидел ороч высокого роста с каким-то отпечатком дикой интеллигентности на лице. Он курил трубку и весело разговаривал с окружающими. За спиной его был заткнут за шест крыши бубен овальной формы в чехле из бересты. Я узнал, что это бубен, т.к. видел схожие чехлы у удэхэ. Этот ороч был Савелка⁷ с реки Копи⁸. Это он умел рассказывать целыми ночами сказки, а души покойников якобы умел провожать в <em>буни</em>⁹. Я смотрел на него с любопытством: это был первый шаман, которого мне приходилось видеть. Он был одет в старенький грязный халат, на ногах его была поношенная обувь из рыбьей кожи. Ничто в его костюме не указывало на его способности. Я попробовал было завести с ним разговор, но он очень плохо говорил по-русски, а моих познаний в языке не хватало, чтобы расспрашивать его на интересующие меня темы. Толпо стала разносить нам чай. Я достал сахар и угостил хозяев. Савелка смущенно о чем-то разговаривал с Борисом. “Савелка спрашивает, – обратился последний ко мне, – нет ли у тебя водки?” У меня было в запасе немного водки, но мне не хотелось угощать шамана. “У меня есть немного спирта только для больных”, – ответил я твердо. Оживление с лица Савелки сошло. Он очевидно сильно надеялся на спирт – физиономия его обличала падкого к вину “слабого человека”¹⁰. Когда обязанности гостеприимства хозяев были кончены и я, пробравшись сквозь переплет ног, вышел за дверь, меня приятно охватила прохлада надвигавшегося вечера. Я весь был мокрый от чаепития, жара тел и жара костра. В сумерках под тенью старых ив видны были невдалеке блестки злополучного залива, на берегу которого бродили силуэты собак.

Бедная девочка!

Ночевать меня повел хозяин в новый зимник неподалеку на другом берегу залива. Он шел впереди, освещая тропу моей “Летучей мышью” (лампа, которая не боится ветра). Яростный лай собак провожал нас до ночлега и долго еще не умолкал. В зимнике – небольшом бревенчатом доме с полом и железной печкой – было прохладно. Я поспешил накрепко притворить дверь, т.к. комары уже успели налететь на свет сквозь дверную щель. Наутро мы намеревались пораньше выехать на поиски девочки. Сделав краткие заметки в дневнике, я накрылся плащом и через мгновение уже спал.

Утром я проснулся раньше орочей, несмотря на то что солнце уже довольно высоко стояло над горизонтом. Из двери летника только еще показались женщины, которые выходили, потягиваясь и почесываясь, направляясь за сухими дровами и за водой к реке.

Вернувшись к своему ночлегу за аппаратом, чтоб сделать несколько снимков, я приметил в углу два предмета, которые привлекли мое внимание. На стене висела какая-то связка мелких предметов. Когда я их рассмотрел, то увидел, что это были скорее всего детские игрушки. На веревочке были подвешены, маленький детский ковшик для воды, женский кривой нож для рыбы, сделанный из дерева, деревянная миниатюрная доска, которую женщины обычно употребляют для рукоделия, и маленький, тоже деревянный нож, употребляемый для вырезания узоров. Таким образом, здесь были представлены в символах главные функции женского труда: пластование рыбы, приготовление одежды, и приготовление пищи. Светлый след на закопченных стропилах крыши показывал, что здесь зимой висела на ремнях детская люлька. В углу стоял загадочный предмет: ветка какого-то дерева в виде маленького деревца, на вершине которого было укреплено гнездо. В гнездышке было несколько перышков и больше ничего. Я забрал этот трофей и понес его к летнику, намереваясь спросить хозяина о назначении этого предмета. Каково же было мое изумление, когда Толпо, увидев у меня в руках это деревце, бросилась ко мне, взяла его у меня из рук и стала о чем-то горячо выговаривать мужу. Деревце было поставлено в угол летника около люльки ребенка. Когда она несколько успокоилась, я стал расспрашивать Купсу, что это за штука. Из его объяснения я только мог понять, что это гнездо принадлежало его грудному ребенку, что этот ребенок зимой был болен, приезжал шаман, а Толпо забыла это гнездо, когда они переезжали в летник. Только потом, когда мне пришлось в другом месте видеть, как старуха шаманка лечила три дня подряд больного ребенка, я узнал, что в этом гнезде помещалась <em>гасá</em>¹¹, т.е. птичка-душа ребенка. Душа этого ребенка часто отлучалась от него. В своих путешествиях она подвергалась разным опасностям, поэтому шаман поместил ее в гнездо, чтоб она всегда была дома при ребенке. Отец находил, что мне можно подарить это деревце, т.к. ребенок теперь здоров, но мать с ним не соглашалась.

Вооружившись крюками, которыми орочи ловят рыбу в мутной воде, т.е. багрят этим крюком рыбу наудачу в глубоких местах, где рыбу нельзя бить острогой – первобытный способ, возможный, конечно, только при исключительном обилии рыбы – мы направились к <em>ульмагдам</em>. Я сел с Андреем и еще с каким-то незнакомым орочем в одну <em>ульмагду</em>, Купса с Александром в другую. Купса предлагал нам не искать в заливе, т.к. он его уже неоднократно обшарил, а ехать прямо на реку, но Андрей пожелал сам еще раз поискать на месте, где нашли опрокинутую лодку. Мы вышли в залив с реки и подошли к месту несчастия. Лица наши отражались в черной непроницаемой для глаза воде. Смотреть в воду было бесполезно. Вода молчала и хранила свою тайну. Испуганное воображение туземца скорее могло увидеть в черной глубине водяного “<em>ганинки</em>” – с рыбьим хвостом и длинными мокрыми волосами, который поет увлекательные песни и утаскивает в воду всякого, кто решится состязаться с ним в пении, или же самого старика <em>Тоому</em>¹² – хозяина морского подводного мира, чем хотя бы малейший след похищенной им девочки. Андрей нащупывал дно крючком. Несколько раз он вытаскивал на поверхность замокнувшие ветки, как вдруг из воды показался синий халат и черные волосы. Неожиданность была слишком велика. Все сразу замолчали. Рискуя опрокинуть собственную <em>ульмагду</em>, мы стали приближаться к берегу. Крючок крепко держал девочку за платье.

Скоро несчастный трупик лежал на траве и отец хлопотал около него. Ручки девочки были сжаты, очевидно она долго держалась за край <em>ульмагды</em>, пока не обессилела. Мать с ребенком на руках пришла и посмотрела на дочь. Она только посмотрела, но не прикоснулась к ней.

Все люди пришли в движение. Женщины вытаскивали из своих узорных мешков разные материи и вышивки, какого-то родственника отрядили на <em>ульмагде</em> куда-то в тайгу в амбар, где хранились нужные предметы для похорон. Другого отправили на низ к устью р. Хади звать на похороны сородичей, а главное, привезти какую-то древнюю <em>мамача</em>¹³ из рода Сеченко, которая знала все погребальные обычаи. Оставшиеся мужчины вооружились топорами японского производства, пилой, сверлом и другими инструментами и собирались в лес готовить гроб.

Я не успевал наблюдать за всеми приготовлениями. Мать принесла сухой халатик. Отец стал раздевать девочку. Он снял с нее мокрый халат и надел сухой. Трупик положил на подстилку – шитую из бересты постель, затем завернул его в несколько больших кусков свежей душистой бересты, поднял на руки и понес к лодке. Он положил его в <em>ульмагду</em> и повез его на другой берег залива, где высилась невысокая сопка, покрытая крупной тайгой. Вслед за ним поехали женщины со всевозможными материями, с досками для рукоделия, маленьким чайным столиком, чайником, берестяным ковшом, двумя оцинкованными ведрами и другими предметами. Я упустил все <em>ульмагды</em>; на берегу оставалась лишь маленькая однодревка с двусторонним веслом. Я спустил ее на воду, ступил в нее ногой и с ужасом увидел, что чуть было не проломил ей дно сапогом. Через трещинку под дощечки, которые лежали на дне, засочилась вода. Хрупкая посудина не была приспособлена к высоким сапогам с каблуками. Я подложил под себя травы, сел на дно и ударил веслом. Мне приходилось ездить в байдарках на Балтийском море, поэтому я смело пускался в путь, но езда на байдарке в море даже в волну все-таки не сравнится с ездой по глади залива в <em>отонго</em> (орочская речная однодревка). С аппаратом и тяжелой сумкой на шее я чуть было не нырнул на повороте в глубину, неосторожно зацепив веслом за поверхность воды.

На другом берегу в тени деревьев неподалеку от воды Купса соорудил импровизированную палатку из полотна и положил под ее прикрытие девочку. Около нее лежали большие “полотна” из бересты, свернутые в ролик. Неподалеку от девочки женщины развели костер от комаров и мошки и устроились около него со своими досками для рукоделия и шитьем. Всем хватало работы. Одна шила халат, другая ноговицы¹⁴, третья обувь. Другие приготовляли узорный костяной игольник, сшивали из вышитых шелком кусочков ровдуги ножны для ножей, готов <math xmlns:mml="http://www.w3.org/1998/Math/MathML" xmlns:m="http://schemas.openxmlformats.org/officeDocument/2006/math"><mi>и</mi><mi>л</mi></math> и вышитый шелками мешочек для стружек, и ряд других мешочков для провизии в дорогу покойнице. Многие узоры были приготовлены уже заранее и хранились в амбаре. В амбарах орочен хранится всегда <em>хан</em><em>я́</em>¹⁵ – т.е. душа – обряд для покойника. О смертной своей одежде они заботятся всю жизнь, собирая все драгоценное из ткани, вышивок и отдельных частей погребального костюма. Совсем кончить костюм до смерти человека не разрешается – суеверие внушает им боязнь, что в таком случае человек умрет раньше времени – разрешается обычаем заготовлять лишь части костюма, которые сшиваются в целое уже после смерти. Человек умрет: тогда и едут в амбар и на свет появляются всевозможные диковинные вещи, которые хранились в тайге, недоступные чужому взору. Лишь изредка, до захода солнца, хозяин бережно, с любовью, перебирал их в своих руках, вынимая из больших узорных берестяных коробов. Конечно, бедная мать не готовила этих чудных шелковых китайских халатов, расшитых драконами и цветами, золотом, серебром и шелками на погребение своей дочери, скорее это было ее <em>джяка</em>¹⁶ – приданое, теперь из них приготовлялось погребальное платье. Длиннейший китайский халат, рассчитанный на рост взрослой китаянки, был безжалостно снизу обрезан; метра на полтора обрезаны были модные китайские рукава, которыми в китайском национальном театре так драматично размахивают артисты. Часть обрезков были использованы, другие остались так. Материя кроилась на досках для рукоделия, украшенных с одного конца резным спиральным орнаментом, причем все резалось кривым ножом без помощи ножниц.

Готовился также чудный капор с оторочкой из меха выдры, крытый сверху китайским шелком с вышивками, и рукавицы из красивого гладкого собачьего меха. Все это я видел впервые. Женщины, видя мой искренний интерес, сами протягивали мне напоказ разные вещи называя их имена. Я зарисовывал, и записывал термины. В нескольких шагах от нас мужчины расчищали лес и готовились рыть могилу. Я пошел посмотреть: на берегу стояла <em>ульмагда</em>, в которой утонула девочка. От нее кверху, к высокому берегу, к месту могилы была уже прорублена просека. Я застал тот момент, когда Купса делал на деревьях белые засечки, чтобы по этим засечкам душе покойницы легче было находить по пути из воды свое тело. Приступая рыть могилу, Купса затруднился, как ее ориентировать в пространстве. С добродушным смехом он спорил об этом с другими мужчинами. Наконец он обратился ко мне за авторитетной справкой. Как рыть могилу? “Я не знаю вашего закона”, – ответил я. “А русский закон какой?” Я ответил. Правильно, обратился он к орочам, нужно рыть с запада на восток, ороченский закон тоже такой. Часть осталась рыть могилу, другие пошли в тайгу, откуда уже доносился звон топоров. Я отправился с ними.

В тайге на небольшой поляне повален был грандиозный кедр, от которого уже отпиливали нужное бревно. Отпилив бревно, его стали раскалывать деревянными клиньями на толстые доски. Когда шесть тяжеленных досóк были готовы, орочи взвалили их на плечи и потащили к месту могилы. Я тем временем успел осмотреть окрестности. Несколько выше на сопке расположено было кладбище. Очевидно, девочку решили похоронить вне его. На кладбище могилы пропадали в высокой траве, которая достигала мне до плеча. Много могил было с крестами, я нашел по надписи на одном кресте могилу отца Купсы. Но много могил было и без крестов. Большинство могил было покрыто рыболовной сетью, как я узнал впоследствии, для того чтобы какой-нибудь <em>амба</em>¹⁷ или злой шаман не съел покойника. У большинства могил лежали рядом <em>ульмагды </em>или <em>отонго</em>¹⁸<em> </em>с пробитым дном, около других стояли прислоненные к дереву сломанные, по-видимому, намеренно, собачьи нарты. Кое-где на дереве виднелась детская люлька, зацепленная за сук, у многих могил еще сохранились в большом количестве узорные берестяные коробки и всевозможная берестяная посуда. На сучках деревьев были надеты бутылки из-под водки. Я возвратился к могиле. Мужчины приступали к изготовлению гроба, женщины по-прежнему хлопотали около девочки. Их количество еще увеличилось. Приехала, наконец, <em>мамача</em>, которая еще помнила, как затонул в Константиновской бухте фрегат Паллада¹⁹. Она видела первых русских. Сколько ей было лет она, конечно, не знала. Совсем седая, с бронзовым цветом лица, с носом с горбинкой, с еще острыми потухшими глазами, с серьгой в перегородке носа, в невероятно грязном старом халате, величественная, несмотря на примитивную простоту обхождения, она напоминала мне женщину из совета старейшин одного из племен Северной Америки. С китайской трубкой в зубах она поминутно сплевывала и высохшими своими уже слегка дрожащими руками делала указания куда что пришивать, как и что приладить. Мать девочки стояла тут же. В шитье она участия не принимала, но по требованию женщин отыскивала иногда нужное им в мешочках для рукоделия. Коллективным трудом приготовление погребального костюма приближалось к концу. Подошел Купса с неизменной трубкой во рту и внимательно все осмотрел. <em>Мамача</em> попросила его приподнять девочку, чтоб подстелить под нее кусок синей материи, после чего она приступила к одеванию покойницы. Прежде всего ей крепко завязали жгутом из материи глаза, после чего мать подала старухе намоченные стружки, которыми девочке обтерли нижнюю часть лица. После этого ее стали обряжать. Сначала одели штанишки-трусики, вроде тех, что носят мужчины-орочи, только с передником, который закрывал грудь. Купса приподнял девочку за спину, и тесемки передника <em>мамача</em> завязала у ней за спиной в два узла и кроме того зашила узел нитками. Живот, не знаю для какой цели, на высоте пупка по голому телу перетянули лоскутом материи, завязали его узлом, а узел опять зашили. Потом надели простой халатик, который должен был служить, так сказать, рубашкой, поверх одели китайский синего шелка, расшитый шелками гладью и золотыми нитками. На грудь надели роскошный нагрудник, расшитый бисером, оловянными и медными украшениями с несколькими рядами китайских медных блях внизу. Я широко открыл глаза от неожиданности: такие нагрудники <em>лёллу</em> носят тунгусы-оленеводы, закрывая ими грудь, т.к. открытые кафтаны их не сходятся на груди по средней линии. На ноги одели две пары ноговиц. Нижние попроще, верхние шелковые с узором. Нижние плотно пришили друг к другу, а также к трусикам. Для прикрепления верхних шелковых к поясу понадобилось два кольца, которых не было у женщин под рукой. Купса взял напильник и надрезал ножки ножниц у самых колец. Кольца ножниц были отломаны и тут же пришиты к поясу. Оставшиеся лезвия Купса пренебрежительно через плечо закинул в кусты. Эта расточительность меня поразила. Засучив внизу ноговицы, приступили к обуванию девочки. Одна из старых женщин отрезала себе ножницами седые жидкие косички и засунула их вместе с сухой травой в приготовленную покойнице обувь из рыбьей кожи. Ноговицы спустили и завязали внизу крепко тесемками поверх головок унтов. Так одевают <em>унта</em>, когда отправляются зимой на охоту в лес, чтоб снег не попадал за голенище. По-видимому, девочке предстоял дальний путь. К красному шелковому поясу поверх халата привесили еще две маленьких связочки травы, чтобы девочка могла сменить по дороге в <em>буни</em> траву, положенную в обувь. В другие два мешочка положили риса, юколы, сушеного оленьего мяса, кусочки сахара, клубней <em>г</em><em>осигды</em>, тех самых, что я видел в летнике Александра над очагом. Кроме того, к поясу подвесили два ножа в расшитых разноцветными шелками ножнах, железное огниво, мешочек со стружками и костяной игольник. Лицо девочки было покрыто все время особым нагрудником из китайского шелка, откинутым ей на лицо. Когда девочке одели капор с стеклянным шариком на макушке и рукавицы, начали ей собирать мешочек для рукоделия. В него положили медный браслет, разных лоскутков, пуговиц, бус, китайских бляшек, пришиваемых к подолу халатов, наперсток, сухожилие для приготовления ниток, образцы орнамента, ровдуги, рыбьих шкурок, гребенку, палочки для еды, серебряный двугривенный и другую мелочь. <em>Мамача</em> приказала Купсе сделать доску для рукоделия и посох. Скоро то и другое было готово. Посох с копытом оленя на одном конце, с крючком на другом опять поразил меня своим сходством с оленными посохами, употребляемыми тунгусами при посадке на северного оленя и при езде на нем.

Девочка была обряжена и приготовлена в далекий путь. У нее на поясе была трава, провизия, огниво, в руках посох; модель покрышки на чум из рыбьей кожи ей положили на грудь. Она построит себе по дороге чум и в нем отдохнет. Древняя <em>мамача</em> дрожащими руками подняла к голове своей ножницы и обрезала себе седые косички. Она обернула каждую из них лоскутком и засунула их под повязку, которой были завязаны глаза девочки, по бокам головы к ушам. На левую руку девочки одела золотое колечко.

Приехала мать девочки с того берега. Она привезла с собой разных кушаний на поминки. Помню здесь была китайская <em>буд</em><em>а́</em>²⁰ и раскатанное белое тесто, нарезанное ножом вроде лапши. Чтобы быть в курсе кулинарного искусства я попробовал этого теста: холодные ремни без крупинки соли, политые рыбьим жиром, представляли незавидное кушанье даже для покойника.

Купса кончил копать могилу. <em>Мамача</em> попросила его перенести девочку на полянку, которая была расчищена около могилы. Не выпуская изо рта трубки, Купса поднял как драгоценную куклу одетую утопленницу и перенес ее на полянку к столику, который мать уставляла кушаньями. Вскипятили чайник и мать поставила девочке в чашке чаю, положила рядом несколько кусочков сахара, накрошила в тарелку юколы. Время от времени она выливала чай на землю и ставила на столик свежего. Трудно описать чувство, с которым я смотрел на эти последние материнские заботы. Она привезла с собой коробку спичек, редкий предмет в обиходе орочей, и положила ее в мешочек с вещами девочки, т.к. огниво, привешенное у нее на поясе, плохо работало. Молчаливое чаепитие продолжалось около часа. Время от времени <em>мамача</em> запевала монотонную музыкальную фразу, которую я уже слышал от Александра, когда мы входили в летник к Борису. Становилось как-то жутко и тоскливо.

Гроб был готов. Своеобразную форму его трудно описать словами. Он был сделан без единого гвоздя. Мужчины из старых рваных сетей при помощи специальных вертушек, употребляемых туземцами Амура и Сахалина для приготовления веревок, скручивали толстую веревку. Все было для меня ново, все необычно. День был насыщен этнографическим материалом чрезмерно. Техника, феномены культа и социальной культуры слились в непрерывный клубок.

Все было готово к погребению. Отец приступил, если позволено будет так выразиться, <span style="text-decoration: underline;">к</span><span style="text-decoration: underline;"> упаковке</span> покойницы. Гроб был выложен изнутри в несколько рядов безукоризненно крепкой берестой. Тщательно были закрыты все места скрепа досок. На дно гроба постелили берестяную постель девочки и зачем-то сделали на ней ровно в середине разрез в вершок длины. Отец поднял девочку и уложил ее в гроб. <em>Мамача</em> опять заунывно запела. Матери не было видно. Я давно наблюдал за Купсой. Трудно было увидеть в нем отца, убитого горем. Лицо его скорей выражало испуг. Он исполнял все деловито, во всех работах был первым. Сам наблюдал за всеми подробностями ритуала, спрашивал старую <em>мамача</em>, иногда сердился, иногда смеялся. Трубка не покидала его ни на минуту. Под голову дочери он положил мешочек для рукоделия. С правой стороны положил посох и топор, с другой – крюк для очага и дощечку для кройки, а в ноги девочке – большую железную ложку. Затем появились откуда-то куски китайских шелковых тканей. Он отрывал от каждой штуки длинные куски шелка и покрывал ими девочку с ног до головы. Когда он рвал эту материю, вид его был торжественен и серьезен. Один кусок, второй, третий, она была покрыта в несколько рядов.

Теперь пора было открыть глаза покойнице, чтоб она могла видеть дорогу: он отодвинул с глаз повязку. Лицо покрыл фабричным ситцевым платком. Поверх кусков шелковой материи положил сложенный пополам длинный китайский халат с меховой оторочкой на рукавах. Поверх халата еще кусок шелка, конец которого выпустили в головах за стенку гроба. В руках Купсы белая китайская фарфоровая посуда – китайские миски и чашки с искусными лиловыми рисунками. Он разбивает чашки друг о друга и со звоном летят осколки фарфора в могилу. Разбитые чашки, блюда, тарелки укладываются по длинным стенкам гроба. Гроб полон. За битую посуду к стенкам его засовывается с двух сторон по куску бересты. Оба куска сходятся посередине: покойница со всем имуществом лежит теперь в берестяном футляре. Опускают тяжелую крышку гроба. Этот кедр не сгниет несколько сотен лет. Потерялись затычки, которыми укрепляется крышка. Их ищут кругом в траве, в кустах, отошли на несколько саженей от могилы. Затычек нет. Наконец Купса догадался посмотреть под гробом. Они там. Он поднял их кверху в своих руках и весело по-детски во весь рот засмеялся. Ему также ответил взрыв общего смеха. Просунули затычки. Крышку гроба покрыли еще тремя слоями бересты. Поверх положили несколько жердей и начали их накрепко в трех местах прикручивать веревками к гробу. Работа мужчин больше всего напоминала упаковку ценного багажа, который увязывают “на совесть”, т.к. знают, что ему предстоит проехать тысяч пятнадцать километров с многими перегрузками в дороге. Наконец гроб увязан. Нет… Из него не выбраться покойнице!

На дно могилы кладут толстый кусок коры, снятой с кедра, из которого сделан гроб. Кору покрывают полотнищем палатки, в которой лежала девочка. Гроб опускают в могилу на веревках. <em>Мамача</em> опять повторяет свою жуткую фразу. Отец на краю могилы. Ему подают новые вещи. Эмалированный таз, которому никак не удается пробить дно, чугунный котел, дно которого вылетает ударом топора, новый чайник, эмалированная миска, цинковое ведро. Халат, в котором утонула девочка, он рвет на части и бросает в могилу, за ним следует одеяло, еще халат, моссельпромовский ящик из-под печенья, собачья шкура, всякое мелкое тряпье, берестяная посуда, ковш берестяной, маленькие унты покойницы. Могила полна до верху. Отец доказал, что он любил свою дочь. Все видели, что он ничего для нее не пожалел. До уровня земли остается не более четверти метра. Все вещи застилают сверху куском бересты, покрывают вторым полотнищем палатки и, наконец, сверху придавливают широкой полосой кедровой коры.

В две минуты неглубокая могила была засыпана землей. Меня ждала новая неожиданность. Купса, вооружившись кривым ножом, начал приготовлять те белые кудрявые стружки, которые я уже видел в тайге на домике с идолами. Вьющимися закручивающимися языками они вырывались у него из-под ножа. “Что это такое?” – спросил я. “<em>Илау</em>²¹”, – ответили мне. Вот она, перекличка древних культур! Невидимые нити, связывающие человечество в единую семью! Айнские <em>инау</em> не только материально, но и лингвистически жили в этой тайге Татарского побережья. <em>Илау</em> приготовлены. Они привязываются к очищенным почти до самой макушки елочкам и ставятся по четырем углам могилы. Другой ряд елочек ставится на просеке по направлению к реке. У самой воды ставится последняя: своими белыми языками <em>илау</em> свисают над поверхностью реки, зовут душу, показывают ей дорогу – из подводного мира <em>Тоому</em> к своему старому вместилищу, лежащему теперь в гробу. Дно опрокинутой на берегу <em>ульмагды</em> Купса пробивает шестом. Больше в ней никто уже не будет ездить. Рядом с могилой вырывают неглубокую ямку, куда ссыпают все кушания, оставшиеся от девочки. От могилы к ямке указателем дороги ставится наклонно елочка с <em>илау</em>.

Погребение кончено. Мы, мужчины, идем всей компанией искать черемшу. Поиски недолги. Черемша найдена. Гуськом один за другим идут орочи за Купсой вокруг могилы и вниз по просеке к реке, бросая направо и налево листочки черемши. Собираем инструмент, направляемся домой. Купса подрубает большую березу и заваливает за нами тропу. За ветвями ее могила утопленницы пропадает из виду. Утопленница нас не догонит и дороги за нами не найдет. Разводим костер и один за другим подходим и окуриваем себя и свою одежду в ароматном дыму синих еловых веток. Мы очищены. Садимся в <em>ульмагды</em> и пересекаем залив. Все бросают в воду жертву <em>Тоому</em> – листочки черемши. “<em>Тоому бааха</em>”²². Над местом, где утонула девочка, проезжаем нарочно и там также бросаем черемшу. Солнце стоит уже низко. Вся кожа лица и рук воспалена: мошка и комары весь день не забывали своей работы. Скорее, скорее домой, в летник. Каким приятным кажется дым костра! Как приятно до слез он режет глаза! Толпо “укачивает” ребенка. Савелка с трубкой в зубах сплевывает на обкладку очага. Когда я вошел, Толпо встала, собрала в охапку какую-то одежду и вынесла ее из летника. Как ни приятно было наконец успокоиться от мошки у костра, я встал и пошел за ней. Оказывается, мало было “гонять <em>амба</em>” тем, что мы прокоптились в дыму елок и багульника, нельзя было войти домой не переодевшись. Переодевались Купса, Александр, Андрей, старухи. <em>Мамача</em> растирала в своих руках старые съежившиеся ноговицы из рыбьих шкур. Переодевшись, Александр выстирал платок, которым завязана была у него голова. Жена его поливала ему воду из ковша. Одежду после похорон можно не бросать, достаточно ее выстирать. Когда все переоделись, летник также окурили изнутри елкой. Купса начал раздавать остатки материи, оставшиеся от погребения девочки, женщинам, помогавшим ее обрядить. <em>Мамача</em> получает обрезанный рукав китайского халата, другая старуха другой, остальные женщины обрывки кусков шелка. Иду к себе в зимник немного отдохнуть от людей и впечатлений, пока Толпо напоит гостей чаем. Сегодня надо ожидать шаманства, не все еще обязанности по отношению к покойнице исполнены.

Я только отложил в сторону тетрадь с дневниковыми записями, т.к. надвинувшиеся сумерки уже не позволяли читать, как услышал со стороны летника таинственные незнакомые звуки, похожие на удары в медную кастрюлю. Некоторое время я прислушивался в недоумении. Удары затихли, через некоторое время они опять возобновились. Своеобразный приглушенный, но сильный, и, как я теперь ясно слышал, не металлический звук плыл по поверхности залива. … Опоздал. Он начал. Мелькнуло в голове. Перекидываю через плечо ремень сумки и стремглав бегу к летнику. Пустят ли?

Дверь закрыта. Отодвигаю заслон из коры – просовываю голову. Полно народа. На колене перед костром стоит Андрей и греет над костром бубен. Повернули ко мне головы, но ничего не сказали. Я прошел и сел на свободное место Андрея. Андрей быстро вертел над огнем обод бубна. Время от времени он отводил его от огня и ударял по натянувшейся коже деревянной крытой мехом колотушкой. Савелка сидел на старом своем месте и по-прежнему курил. Андрей, ударив несколько раз в бубен, который стал издавать полный, хочется сказать сочный, и более высокий звук, передал его своему младшему брату, а сам начал греть поданный ему второй. Двенадцатилетний Иноко деловито надевал на себя шаманский, увешанный погремушками пояс, который в руках его лязгал железом. Старшие помогали ему завязать впереди на животе тяжелый предмет. Одев пояс, он взял в левую руку бубен за перекрест ремней, в правую колотушку и двигая задом, крадущейся походкой начал ритуальный обход очага по узкому проходу между его обкладкой и нарами. Железные позвонцы, в виде конических трубочек, прикрепленные на колечках к широкому ременному поясу, с шумом лязгали у него за спиной. Звоном железного пояса он старался аккомпанировать ударам в бубен. На каждом повороте очага он останавливался и, далеко отводя руку, с силой несколько раз ударял в бубен, затем опять пускался в путь, гремя поясом. Сделав три обхода, он встал на нары, снял пояс и поглядывал по сторонам – каков, мол, я! – передал пояс сыну Александра. Тот в свою очередь тем же порядком прошел три раза кругом очага, видимо, нехотя и стесняясь от направленных на него взглядов. Третьим пошел Андрей. В движениях и в ударах его было больше уверенности. Лицо его воодушевилось, глаза загорелись, на третьем круге он вошел в азарт и на поворотах очага с силой бил в бубен, причем из горла его вырывались какие-то звуки. С видимым сожалением он расстался с бубном и передал его следующему по старшинству орочу. Я уловил носом какой-то сильный ароматичный запах. Над костром к дверям тянуло синеватым дымком. Перед Савелкой на край очага поставили деревянную в виде птицы жаровню с красными углями, на которых горела какая-то трава. Я присмотрелся к листьям – это был багульник – шаманский кустарник. Савелка поднялся с подстеленного ему меха и встал на ноги. Потягиваясь и нервно позевывая, он достал с нар из-за своей спины свернутую шаманскую юбочку. Вывернул ее лицевой стороной наружу – она была сшита из лосиной замши – и через голову одел на себя. На юбочке были красной и черной краской нарисованы всевозможные звери. Я узнал среди них полосатых тигров, лягушек и больших китайских драконов, которые были вырезаны из кожи и наклеены на юбочку кругом подола. Между тем Андрей нагрел над огнем пригоршню багульника и начал им натирать шамана. Сначала ноги, щиколотки, коленки, потом поясницу, руки, локти, шею. Обтерев его багульником, он начал привязывать к нему белые стружки <em>илау</em>, которые, как оказалось, были уже заранее приготовлены. К ногам (голеням), к рукам (плечу и предплечью), вокруг поясницы, вокруг шеи, вокруг головы. На голову Савелка надел круглую зимнюю шапочку, сам завязал на себе пояс с позвонками, выпил несколько глотков воды из маленького берестяного ведерочка, в которое положено было изрядное количество багульника, и взял из рук Андрея подогретый бубен. Савелка стоял на противоположной от входа стороне очага, обратясь к нему лицом. Он закрыл глаза, лицо сделалось серьезным и сосредоточенным. Он тихо запел, едва слышно аккомпанируя себе на бубне. В затерявшемся в глуши тайги и в темноте ночи в летнике началась первобытная мистерия. При неровном свете костра, под низкой блестящей от сажи крышей, на ничтожной площади не более двух десятков метров, на которой помещалось 15 человек зрителей, в атмосфере жаркой, наполненной дыханием и испарениями множества человеческих тел, в дыму багульника, от которого слегка дурела голова. Раздавался один лишь просящий, всхлипывающий, жалобный голос шамана. Он пел, закрыв глаза. После каждой короткой музыкальной фразы, сказанной голосом, следовали легкие удары кистью руки в край бубна, затем опять фраза голосом, опять аккомпанемент. Он подносил бубен к лицу и почти касался к нему ртом. Получался своеобразный резонанс, усиливающий звук, производивший впечатление пение нескольких голосов – отдаленного хора. Красивые, наполненные унылой, безотчетно тоскливой мелодией, звуки отражались от поверхности бубна, ударяясь об наклонные плоскости крыши, наполняя весь летник, так что временами казалось, что звук исходит вовсе не от шамана, а откуда-то из другого места. Он пел все время не открывая глаз. Интродукция, во время которой шаман обращался сначала к своим духам-покровителям, а затем стал излагать все обстоятельства имевшего места скорбного события, продолжалась минут 10. Железо пояса еще молчало. Постепенно голос Савелки становился громче, темп его плача и пения более быстрым. Дрожанием одной ноги он привел в движение за спиной свое железо, с силой ударяет несколько раз в бубен и идет вокруг очага, прекратив пение и удары колотушкой в бубен. Я обратил внимание на направление его движения. Он шел против часовой стрелки, так как ходит по небу солнце. Я понял. Он шел в <em>буни</em> на розыски души. Послышался характерный заглушенный звук бубна, получающийся в результате удара левой руки, держащей перекрест ремней бубна, об его кожу. Бубен плыл над очагом, повернутый своим отверстием кверху. Точно зверь какой, на согнутых в коленах ногах, ставя каждую ногу на землю так крепко, что казалось, она прирастала к земле, усиленно вертя задом, с бешеным громом побрякушек за спиной, которые мелькали перед самым лицом зрителей, – крался по узкому проходу Савелка. Дойдя до поворота очага около дверей он выпрямляется и с колоссальной силой ударяет в бубен, относя его то направо, то налево и из горла его вылетают не то звуки, не то стоны. Ударил несколько раз, замолкают удары колотушкой, опять крадется Савелка другой стороной очага, опять заглушенно ударяется об ладонь левой руки бубен. На повороте снова воодушевленные, сильные удары, которые сменяются сызнова глухими ударами ладони об перевернутый бубен – шаман шел куда-то в дальнюю дорогу. Однообразный темп музыки и движений шамана гипнотизировали. Хотелось самому встать, взять бубен, так же вертеть задом и идти за шаманом вокруг очага. Глаза Савелки закрыты, с лица его падает струйками пот, материя халата прилипла к спине. Сделав обход вокруг очага, Савелка остановился на своем старом месте и сызнова, отражаясь от бубна, полились и наполнили летник звуки его пения, прерываемые аккомпанементом колотушки. После нескольких минут пения опять усилились удары в бубен, высоко поднимается рука с колотушкой, бубен гудит, шаман опять пускается в дорогу. Сызнова крадущаяся походка, с закрытыми глазами, сызнова заглушенные удары бубна об кисть руки, звон железа. Остановившись на противоположной стороне очага, он смотрит закрытыми глазами вверх, поднимая кверху лицо, и по сторонам, – кого-то ищет, пристально вглядываясь вдаль. Поиски безрезультатны, он отправляется ритуальным шагом дальше. Краткая остановка на старом месте и третий круг. Он становится на одно колено, он кланяется, он просит, он поет. Четвертый круг: он берет другой бубен, садится на него у двери, скрестив ноги, летит все дальше на поиски, он смотрит вдаль закрытыми глазами из-под колотушки, поставив ее “козырьком” над глазами. Он поет и аккомпанирует на втором бубне. Бубен остыл, он не звучит более как нужно, Савелка отдает его Андрею погреть над костром. Он вытирает с лица своего пот, который бежит ручьями, вытирает глаза, Толпо подает ему напиться из ковша воды с багульником. Зад шамана не прекращает движения, железо гремит у него за спиной. “Устал?” – спрашиваю я. “Моя работай, нет” – отвечает он. Я смотрю ему в глаза, стараясь уловить выражение лица²³. Взгляд добрый и весь он какой-то смущенно-виноватый. Берет нагретый бубен, поет, опять становится на правое колено, смотрит вдаль. Вдруг неожиданно полная пауза. Неожиданно смолкли звуки пения, бубна и железа. Все затаили дыхание. В глубокой тишине ночи раздаются стоны найденной²⁴ утопленницы. Савелка опытный шаман: он нашел девочку. Еще четыре минуты печального пения без ударов в бубен, без лязга железом пояса. Он поет задумчиво вполголоса. Отдает бубен и колотушку, сам распускает ремень своей юбочки, которая падает ему на ноги, снимает с головы своей корону из стружек, потом стружки, привязанные к рукам и ногам. Вытирает грудь и лицо, садится и начинает непринужденный разговор с окружающими. Шаманская мистерия кончена. Я посмотрел на часы. Они показывали десять. Шаманство продолжалось час с четвертью.