Отдельные полисы греческого мира, если это не Афины и не Спарта, не часто удостаиваются специальных исследований монографического формата. Даже по истории столь крупных центров, как Коринф, Аргос, Милет, Сиракузы и т.п., такие исследования являются единичными. Схожая ситуация – и с Византием, в связи с которым в первую очередь следует упомянуть, конечно, работу нашей соотечественницы В.П. Невской¹. Но эта монография, будучи написана много десятилетий назад, безусловно, уже не соответствует современному уровню развития науки.

В свете вышесказанного можно только приветствовать недавнее появление книги британского исследователя Томаса Рассела, в центре которой – именно этот город. Работа озаглавлена «Византий и Боспор: историческое исследование, от VII в. до н.э. до основания Константинополя», а введение к ней открывается программным тезисом: «Эта книга представляет собой исследование связи между античным городом Византием и Фракийским Боспором на протяжении периода примерно в 1000 лет» (с. 1). Такая постановка вопроса тоже вполне оправданна: понятно, что уникальная историческая судьба Византия в очень большой степени была обусловлена его уникальным же положением, позволявшим ему контролировать сверхважный (по крайней мере, с определенного времени) в эпоху античности пролив.

История Византия неотрывна от истории Боспора Фракийского², и автор монографии справедливо уделяет последнему чрезвычайно большое внимание. Т. Рассел, пожалуй, впервые в мировом антиковедении делает ответственный (хотя, в принципе, не слишком сложный и логически вполне обоснованный) шаг, объявляя основным источником по истории «раннего» Византия «Плавание по Боспору» Дионисия Византийского – уроженца этих мест, прекрасно знавшего регион – и исходя в дальнейшем именно из этого. Названное сочинение действительно по странному стечению обстоятельств не привлекало должного внимания исследователей, и первый его перевод на современный европейский (итальянский) язык, снабженный достаточно подробным комментарием³, увидел свет лишь в 2009 г.⁴

С другой стороны, сразу же необходимо оговорить, что перед нами – отнюдь не традиционная событийная история полиса в «позитивистско-фактологическом» духе, прекрасные образчики каковых мы имеем, скажем, для Коринфа⁵, Самоса⁶, Гераклеи Понтийской⁷, метрополии Византия – Мегар⁸ и др. Справедливости ради отметим, что для Византия по возможности полную событийную историю написать трудновато в принципе – слишком уж много лакун в наших знаниях. Но Т. Рассел создал работу совершенно иного жанра не столько поэтому, сколько в силу сознательно занятой им позиции, в основе которой – принципы исторического критицизма, сформулированные М. Финли.

Не можем не процитировать ключевой пассаж, в котором изложена суть такой позиции: в этой книге «не предпринимается никакой попытки следовать строгой хронологической последовательности… Это – намеренная попытка избежать позитивизма и не впасть в жанр, который Мозес Финли характеризовал как поток “псевдоисторий”, “в которых находят свое место каждое утверждение или предположение, обнаруживаемое в античном тексте, каждый артефакт, порождая болото невразумительных, бессмысленных, бессвязных фактов”⁹. Напротив того, это – размышления об изменчивости античного мира и о постоянном влиянии, которое местная окружающая среда оказывала на греческие сообщества» (с. 1–2).

Характерной иллюстрацией подобных принципов будет хотя бы следующая деталь: если «классические» истории городов всегда начинаются с рассмотрения обстоятельств их возникновения (казалось бы, как же иначе?!), то Т. Расселом, наоборот, тема основания Византия парадоксальным образом отложена до последней главы. Точнее, в ней рассмотрены в основном проблемы аутентичности традиций об этом основании; но на данной главе, к которой немало критических вопросов, мы остановимся в соответствующем месте. В ней как раз наиболее сильно влияние постмодернистского деконструкционизма, которое и в целом ощутимо в книге.

Впрочем, не это в ней главное. В пику позитивистскому «фактопоклонничеству» автор пытается достичь некоего синтеза историко-экономического, историко-социологического и историко-культурологического («история ментальностей») подходов – в том плане, в каком он в свое время впервые был реализован школой «Анналов» с ее интересом к «структурам повседневности». Посмотрим, насколько это Т. Расселу удается.

Монография, выросшая из диссертации, защищенной в Оксфорде в 2013 году, включает в себя введение, шесть глав, разделенных на параграфы, заключение, библиографию и указатели. В книге содержатся две качественные карты (пролива Боспор со всеми его объектами, локализованными согласно данным Дионисия Византийского, и региона Пропонтиды), а также одиннадцать других иллюстраций (исключительно монеты – преимущественно, разумеется, Византия, а также Калхедона плюс тетрадрахма Птолемея II).

Введение (с. 1–17) остроумно озаглавлено «Подмышка Эллады» (так назвал Византий известный шутник Стратоник – Athen. VIII. 351c) – при том, что одной из главных задач всей книги является опровержение этого уничижительного суждения. Во введении, помимо изложения авторских методологических установок, о которых говорилось выше, мы встречаем также тезисную формулировку основных положений всех глав, характеристику важнейших источников и обзор предшествующей литературы¹⁰, выглядящий, пожалуй, неоправданно кратким и сводящийся в основном к критике работ Х. Мерле и В.П. Невской (о чем упоминалось выше).

В первой главе, поэтически названной «Земля Инаха» (с. 19–51), речь идет – пока в общей форме – о том, как на жизнь Византия влияли местные природные условия, в первую очередь – сам Боспор, пролив, весьма сложный для навигации. Автор отмечает, что «более важным, чем место расположения Византия, было сочетание географических и гидрологических особенностей пролива на всем его протяжении» (с. 21), и обосновать этот тезис он пытается в первом параграфе, «Боспор и его течения» (с. 25–36). Здесь он приводит весьма интересные данные источников, освещающие многие нюансы природных условий региона и в целом «работающие» на его концепцию.

Во втором параграфе, «Боспорские идентичности» (с. 36–51), демонстрируется, каким образом, в понимании автора, география формировала культурную идентичность византийцев, в связи с чем рассматриваются ключевые мифологемы, связанные с регионом (переправа Ио, поход аргонавтов и т.п.). Эта часть работы оставляет двойственное впечатление: несмотря на то что и здесь также собрано и проанализировано немало ценной информации, расставляемые автором акценты могут создать впечатление, будто бы основным занятием византийцев было отнюдь не рыболовство, морская торговля или земледелие, а именно целенаправленное конструирование собственных разнообразных идентичностей (региональной боспорской, местной полисной, [обще?]греческой, дорийской, жителей города, находящегося в варварском окружении, и пр.). Очевидно, постмодернистская парадигма в данном случае преобладает над фактами.

Главная тема второй главы, «Сбор податей и вымогательство: Боспор и Делосский союз» (с. 53–90), – механизмы политического и военно-морского контроля над проливом. Как известно, на протяжении большей части V в. до н.э. этот контроль находился в руках Афин, политика которых на данном направлении характеризуется автором как «рэкет»: афиняне, по сути, насильственно навязывали проходящим торговым судам свою «защиту» и взимали за это деньги.

Они не были «первопроходцами» на этом поприще, и исследователь резонно привлекает внимание к прецедентам, рассматриваемым в параграфе «Пираты, тираны, цари» (с. 56–69). В Византии в период Ионийского восстания 500–493 гг. до н.э. имел свою базу один из его лидеров – авантюрист Гистией, бывший тиран Милета (Hdt. VI. 5; 26), который фактически занимался пиратством, нападая на торговые корабли, проходившие по Боспору из Понта. Другой эпизод в аналогичном духе связан со знаменитым спартанцем Павсанием, который несколько лет управлял городом. Роль Павсания в судьбе Византия и вообще весьма велика; в традиции он даже фигурирует как один из его основателей, поэтому к фигуре спартанского полководца Т. Рассел обращается и в шестой главе¹¹; здесь же он в основном рассуждает о том, каким именно образом Павсаний мог контролировать Боспор и что это ему давало.

Попытки установить единоличную власть над столь выгодным местом не прекращались и в дальнейшем. Так, в конце Пелопоннесской войны по стопам Павсания пошел другой спартанец – Клеарх. Останавливается автор, конечно, и на попытке Филиппа II Македонского захватить Византий в 340 г. до н.э. (с. 65–69; этот сюжет ввиду его особой значимости рассматривается и в дальнейшем – с. 85–92 и др.)¹².

В последующих параграфах этой главы, «Афинские податные списки» (с. 69–80) и «Афинская империя: финансовый благодетель или рэкетир?» (с. 80–90), подробно анализируется положение города в составе Делосского союза. Сумма фороса, взимавшегося с Византия, была одной из самых крупных среди всех союзных полисов. Чаще всего в податных списках фигурирует цифра 15 талантов, хотя для некоторых лет она иная (максимум достигается в первые годы Пелопоннесской войны, когда форос превышает 20 талантов¹³, с. 71). Столь значительные подати (больше платили только Эгина и Фасос) объяснимы: они «являются ценным показателем экономического процветания города, демонстрируя быстрое экономическое развитие в этот период, порождаемое торговлей между Грецией и Черным морем, шедшей через пролив и город» (с. 71).

Интересной особенностью экономической истории Византия в V в. до н.э., к которой привлекает внимание Т. Рассел, является отсутствие у него собственной серебряной чеканки на протяжении почти всего столетия. Таковая началась только в самом его конце, то есть весьма поздно по греческим меркам. Автора эта «аномалия», как он ее называет, озадачивает (с. 72), и однозначного ее объяснения у него нет.

Мы, со своей стороны, хотели бы напомнить об обстоятельстве, о котором один из авторов данной рецензии ранее писал в совсем другой связи¹⁴. Византий принадлежал к колониям «мегарского куста», а почти во всех полисах этого «куста» чеканка начиналась необычайно поздно. Сами Мегары открыли выпуск собственной монеты только в IV в. до н.э. При этом уже в VII–VI вв. до н.э. Мегары были одним из наиболее передовых в экономическом отношении полисов Балканской Греции, они продолжали сохранять свои позиции и на протяжении большей части классической эпохи, однако же каким-то образом обходились без своей монеты, будто бы не ощущая потребности в ее введении. Как и почему обходились – вопрос отдельный, здесь он не может быть затронут, но факт остается фактом.

Мегарская колония Гераклея Понтийская, основанная ок. 560 г. до н.э., начала выпускать собственную монету лишь в конце V в. до н.э. Примерно тогда же (либо в начале IV, либо в самые последние годы V в. до н.э.) – Херсонес Таврический, колония Гераклеи и субколония Мегар. На этом основании А.В. Буйских даже сделала вывод¹⁵, будто полис Херсонес только тогда и был основан, хотя это, конечно, неприемлемо.

Во всяком случае, необходимо констатировать, что, судя по всему, у «мегарского куста» городов, начиная с самой метрополии, была традиция поздно открывать собственное монетное дело, и Византий из нее не выбивается (в отличие от соседнего Калхедона, чеканившего монету с начала V в. до н.э., а также Селимбрии). Каковы были причины столь нестандартной ситуации? Дело, думается нам, в том положении, которое сложилось в Мегарах в VI в. до н.э. Они оказались как бы в окружении самых ранних центров монетного дела в Балканской Греции (Эгина, Афины, Коринф¹⁶), причем имели с ними по большей части напряженные политические отношения. Так нельзя ли предположить, что мегарцы изначально заняли, так сказать, оппозицию к этому новшеству, а заодно и своим колониям передали ту же традицию?

До того как в Византии появилась серебряная монета, там на протяжении V в. до н.э. чеканились некие железные деньги, которые так и назывались σιδάρεοι (Aristoph. Nub. 249; Hesych. s.v. σιδάρεοι θεοί). Правда, Т. Рассел высказывает мнение, что никаких византийских железных монет вовсе и не было, что это фиктивный феномен, источником которого послужила какая-то шутка Аристофана, истинный смысл которой со временем оказался забыт. Однако подобная гиперкритическая позиция не кажется нам убедительной. Т. Фигейра, признающий реальность сидареев, так трактует возможность их функционирования: остальные полисы не могли себе позволить ввести малоценную монету в качестве средства обмена, ибо тогда торговцы ушли бы к конкурентам, предлагающим серебро, но у Византия с его уникальным положением, дававшим контроль над боспорским «хлебным путем», фактически не было соперников в регионе¹⁷.

Традиционно считалось, что важность этого самого «хлебного пути» из Понта и была главным фактором как процветания города, так и заинтересованности в нем Афин в период Архэ. Однако со времен выхода в свет этапной книги П. Гарнси¹⁸ эта «ортодоксия» была поколеблена, и ныне преобладает мнение, согласно которому понтийское зерно стало по-настоящему насущным для афинян лишь в IV в. до н.э. Автор рецензируемой монографии тоже убежден, что зерно оставалось, во всяком случае, не единственным фактором, обусловливавшим богатство и, соответственно, очень высокий форос византийцев; имелись и другие, среди которых, например, рыбные промыслы.

Что же касается «нормальной» монетной чеканки в Византии, то, как кажется, имеется возможность подкрепить приведенные выше соображения общего плана вполне конкретным предположением насчет причин ее появления. На с. 103–107, уже в следующей главе, Т. Рассел рассматривает обстоятельства приобретения византийцами их азиатской хоры и, полемизируя с одним из авторов данной рецензии¹⁹, отвергает возможность образования этих владений в 416 г. до н.э. в связи с военной экспедицией византийцев, калхедонян и европейских фракийцев против вифинцев, завершившейся разгромом последних, захватом их селений и истреблением большого количества пленных (Diod. XII. 82. 2). Его аргументы выглядят, мягко говоря, не слишком убедительными²⁰, однако повторное обращение к этому сюжету, рассматриваемому теперь в рамках истории собственно Византия, дало возможность провести определенную логическую связь между следующими близкими по времени событиями: тяжелое поражение вифинцев от византийцев и их союзников – (возможное) образование византийской переи в Вифинии (точнее, на Мисийском полуострове) – начало чеканки в Византии серебряной монеты. Кажется вполне вероятным и даже закономерным, что именно начало систематической и эффективной эксплуатации многочисленного земледельческого населения (λαοί – Polyb. IV. 52. 7; ср. Phylarch. ap. Athen. VI. 271c; Hesych. Illustr. Patr. Const. 31) в подчиненной области Вифинии способствовало быстрому экономическому подъему Византия и послужило толчком к учреждению собственной монетной чеканки спустя несколько лет.

Третья глава «Всеобщие благодетели» (с. 91–132) рассматривает экономическую политику Византия в эпоху эллинизма, когда афинский контроль над зоной проливов давно уже прекратился и крупные центры региона обрели относительную самостоятельность. Она состоит из четырех параграфов. В первом из них, «Историческая основа: родосско-византийская война» (с. 93–98), бегло рассматриваются события истории полиса с начала эпохи эллинизма до 220 г. до н.э.; ничего нового в сравнении со сказанным в историографии ранее мы здесь не находим. Второй параграф, «Финансовые стратагемы и Боспор» (с. 98–104), содержит анализ сведений «Экономики» Псевдо-Аристотеля относительно мер, предпринимавшихся византийцами с целью решения внутренних экономических проблем. Параграф «Возрастание Византия» (с. 104–113) включает в себя обзор сведений о приобретении византийцами новых территорий в эпоху эллинизма (см. выше). Довольно содержателен завершающий главу параграф «Система “контроля над валютами” на Боспоре» (с. 113–132), в котором рассматриваются различные аспекты монетного дела и денежного обращения в полисе в контексте развития его экономики, а также укрепления политических и экономических связей с Птолемеем II. В этот период византийцы и калхедоняне совместно разработали довольно сложную монетную систему «закрытого» типа²¹.

Сюжет четвертой главы «Щедрость Боспора» (с. 133–163) – добыча и обработка рыбы как один из главных источников процветания Византия; рыбные богатства Боспора, по мысли автора, были предметом особой гордости византийцев и уникальной особенностью региона в восприятии Дионисия, около двадцати раз акцентирующего внимание на «рыбных местах» Боспора и Рога (с. 147). Глава состоит из трех параграфов: «Локальное разнообразие и сезонное рыболовство» (с. 142–152), «Техники рыбной ловли и обработка рыбы» (с. 152–159), «Участие государства в рыбной ловле и засолке рыбы» (с. 160–163). Т. Рассел убежден, что рыба, именуемая в источниках византийской (главным образом тунец), вылавливалась именно в Боспоре (есть мнение, что в действительности это была понтийская рыба, только доставлявшаяся в Византий и распределявшаяся оттуда далее по всему греческому миру²²). В целом эта глава, посвященная весьма специфическому предмету, демонстрирует эрудированность автора, его умение эффективно обобщать данные, относящиеся к разным периодам и регионам, и производит очень благоприятное впечатление. Однако как минимум один сюжет, связанный с проблемами этого круга, кажется, все же ускользнул от внимания исследователя²³. Кроме того, трудно согласиться с Т. Расселом в том, что Дионисий Византийский будто бы преувеличивает размер рыбных богатств Византия в сравнении с калхедонскими из соображений местечкового патриотизма (с. 146–148): точно такую же информацию совершенно независимо от Дионисия сообщает и Страбон (VII. 6. 2) (этот пассаж географа автор цитирует в другом месте – с. 144 – и в иной связи).

В последних двух главах книги основной является все та же культурологическая тема «идентичностей». Заголовком пятой главы (с. 165–204) исследователь избрал цитату из Ксенофонта: «Первый греческий город, в который мы пришли» (Xen. Anab. VII. 1. 29), – так автор «Анабасиса» охарактеризовал Византий. Таким образом, византийцы находились в варварском окружении и при конструировании пресловутой собственной идентичности активно противопоставляли себя этому окружению, подчеркивая свое эллинство. Но подобное противопоставление являлось именно ментальной конструкцией, в реальной же жизни полной сегрегации не существовало: в городе зафиксированы представители варварского (фракийского) и смешанного населения. Нам, впрочем, представляется, что их присутствие не было значительным; говоря об ономастическом материале, сам Т. Рассел пишет, что «из сотен византийских имен, которые известны, фракийские имена составляют лишь очень малую часть» (с. 201); он также не раз говорит о возможном проживании относительно значительных групп фракийского населения в деревнях на хоре Византия, которое все-таки трудно проследить ввиду недостатка данных.

Однако довольно резкое несогласие вызывают другие положения этой части книги. На основании анализа пяти надписей римского императорского времени с упоминанием некоего фракийского героя Стомиана (IvByz 25–29), чьей «функцией» якобы были обеспечение и охрана нормального мореплавания в устье пролива, Т. Рассел приходит к выводу о преобладании дружественных отношений фракийцев с греческими колонистами на всем протяжении их взаимоотношений, едва ли не с самого основания полиса (с. 199, 203–204) – не только полностью элиминируя тем самым сведения Дионисия Византийского о враждебности фракийцев к колонистам, проявившейся сразу при основании полиса (8; 16; 53 – конечно же, местный автор конструировал очередную «идентичность» своих сограждан, определяемую их фронтирным положением между греческим и варварским мирами!), но и игнорируя совершенно независимые от локальной византийской традиции многочисленные сообщения других авторов такого же характера (Polyb. IV. 45; 51. 8; Diod. XIV. 12. 2; Polyaen. II. 2. 7; App. Syr. 6). Возможно ли представить, будто первоначально греки селились и жили на берегах Боспора Фракийского и Золотого Рога «по деревням», как это полагает Т. Рассел (c. 188), не подвергаясь нападениям окрестных варваров? Можем ли мы допустить, что отношения византийцев с окрестными варварами вообще не претерпевали никаких изменений на протяжении столетий? Положительный ответ на эти вопросы противоречит, как кажется, не только научной, но и попросту житейской логике.

Наконец, главной задачей шестой главы, «Объясняя Византий» (с. 205–244), и особенно ее первого параграфа, «Античные нарративы об основании» (с. 210–222), выступает, в сущности, деконструкция античной традиции об основании города. В целом основная ветвь этой традиции достаточно устойчиво гласит, что Византий – мегарская апойкия (есть, конечно, иные, маргинальные, версии, но так обстоит дело почти со всеми колониями), и сомнения на этот счет высказываются не слишком часто²⁴. А вот Т. Рассел утверждает, что подобное представление исходит из устаревшей концепции ранней греческой колонизации; сам же он – адепт модели Р. Осборна²⁵ (разработанной, отметим, для иного региона – Западного Средиземноморья), в которой основание колонии трактуется не как разовое событие, а как длительный процесс.

Соответственно, по мнению автора рецензируемой книги, нельзя называть Мегары метрополией Византия, хотя мегарцы, конечно, были в числе апойков. Т. Рассела не убеждает даже тот факт, что политические и религиозные институты византийского полиса²⁶ демонстрируют большую степень преемственности по отношению к аналогичным мегарским институтам – как и должно быть между метрополией и колонией. Ученый считает, что эти институты могли быть заимствованы Византием из Мегар уже позже, когда происходило конструирование идентичности византийцев, и они решили считать себя колонистами мегарцев. А на наш взгляд, в данном случае как раз со стороны самого Рассела имеет место конструирование замысловатой и весьма искусственной гипотезы, не находящей сколько-нибудь серьезной опоры в фактах и, в сущности, доводящей до nec plus ultra вполне здравую (хотя и не новую) мысль исследователя о том, что Византий не был основан «одномоментно» и в действительности в разное время (добавим от себя – уже после создания ок. 660 г. до н.э. апойкии с преобладающим удельным весом мегарского элемента!) могли иметь место «добавочные» экспедиции колонистов из разных полисов (с. 228)²⁷.

Читатель, заинтригованный названием последнего параграфа книги, «Решение “загадки слепцов”» (с. 229–242)²⁸, напрасно будет надеяться на удовлетворение своего любопытства: эта часть работы, в сущности, абсолютно бессодержательна, а гипотеза о «постепенном» возникновении полиса Византий из ‘trading station’, созданной для торговли с местными фракийцами (с. 236–237), выглядит крайне сомнительно. Нам же кажется, что более позднее основание Византия, нежели Калхедона, было вызвано сочетанием разнообразных факторов. Во-первых, это те особенности географии Пропонтиды (характер береговой линии и наличие подходящих для стоянок гаваней, преобладающие направления ветров и течений), которые делали наиболее удобным для греческих моряков эпохи ранней архаики плавание вдоль южного и восточного, т.е. азиатского, побережья Мраморного моря, и это естественным образом должно было привести их именно к месту основания Калхедона, как убедительно показано в прекрасной статье И. Малкина и Н. Шмуэли²⁹. Во-вторых, это отсутствие на Боспорском мысу источников пресной воды, почему, видимо, первоначально колонию намеревались основать там, где в Рог впадают речки Кидар и Барбисс (если верить византийской Ktisissage)³⁰. Наконец, это влияние политической ситуации: судя по всему, вифинские племена, на территории которых в начале VII в. до н.э. мегарцами был основан Калхедон (а еще раньше, в конце предшествующего столетия – Астак), тогда еще не были настолько сильными и агрессивными, чтобы представлять серьезную угрозу для эллинских поселенцев – в отличие от европейских фракийцев, оказавших упорное сопротивление тем грекам, которые намеревались заложить Византий; они сильно досаждали эллинам и впоследствии (см. выше). Выглядит вполне обоснованным предположение, что именно для борьбы с варварами потребовались координированные усилия нескольких метрополий, предоставивших собственные контингенты апойков³¹. В целом же весь комплекс проблем, связанных с основанием Византия, по-прежнему ждет своего исследования³².

Авторы этой рецензии должны признаться: по мере чтения книги наше отношение к ней неоднократно менялось. И дело тут даже не в том, что автор, исходя из заявленных им установок, не только не представил связного и целостного рассмотрения именно истории Византия, но даже практически не задавался некоторыми принципиально важными вопросами ее – например, когда и в какой форме Византий оказался подчиненным Риму; лишь кратко (с. 220) и поверхностно упомянул о разгроме города Септимием Севером в 195 г. н.э. и его последующем восстановлении этим императором³³ и почти не затронул причин, побудивших Константина переосновать Византий в качестве «Второго Рима»³⁴. Существеннее то, что монография Т. Рассела вызывает ощущение когнитивного диссонанса: не подлежащие никакому сомнению прекрасная профессиональная подготовка автора³⁵, нестандартный подход к предмету исследования, тонкий анализ источников, проявляющиеся в интересной и оригинальной разработке отдельных сюжетов, к сожалению, в значительной степени обесцениваются предвзятыми концептуальными установками в духе довольно вульгарного постмодернизма, неоправданным гиперкритицизмом в отношении текстов античных авторов (прежде всего столь почитаемого самим автором Дионисия Византийского) и как следствие – созданием «образа» Византия, который кажется нам во многих отношениях весьма искаженным. По этой причине, к сожалению, мы никак не можем присоединиться к однозначно высокой оценке данной монографии, которая была высказана недавно видным специалистом по истории Византия А. Робу³⁶. Скорее нам ближе позиция, выраженная в работах итальянской исследовательницы Л. Пранди, весьма жестко критикующей именно методологические и методические подходы Т. Рассела³⁷.