Везде
Paradise Lost: Nostalgia and Commemoration in the Songs about the Native Village
Table of contents
Annotation Estimate Publication content
References Comments
Share
QR
Metrics
Paradise Lost: Nostalgia and Commemoration in the Songs about the Native Village
Annotation
PII
S086954150013120-2-1
Publication type
Article
Status
Published
Authors
Mikhail Lurie 
ORCID: 0000-0001-5874-0835
Affiliation: European University at St. Petersburg
Address: 6/1A Gagarinskaya Str., St. Petersburg, 191187, Russia
Edition
№6
Pages
31-51
Abstract

The article examines the songs of the 1970s–2010s about the native village. The lyrics of these songs include characteristic images and motives, which justifies seeing them as belonging to a certain popular and literary tradition. In line with this tradition, the story is being told from the viewpoint of a city dweller whose childhood and youth took place in the village. He is an emigrant whose relationship with the “country of origin” is unequivocally grounded in double dependence: emotional (love and nostalgia) and moral (duty and guilt). Thus, the songs under discussion construct a biographical narrative which presents the village as a paradise lost. In the songs of the 2010s, this narrative is complemented by a national history dimension: abandoned by its natives, the entire Russian village is doomed to disappear. In the context of the current trend of “new rurality”, the tradition of songs about the native village has undergone an unprecedented development. However, it stands alone in the framework of the village revitalization discourse: songs that steer imagining the village towards the (lost) past may be conceptualized in terms of nostalgic commemoration.

Keywords
songs about the village, lyrics, village, homeland, nostalgia, commemoration, new rurality
Acknowledgment
This research was supported by the following institutions and grants: Russian Foundation for Basic Research, https://doi.org/10.13039/501100002261 [grant no. 19-09-00381]
Received
28.12.2020
Date of publication
28.12.2020
Number of purchasers
8
Views
427
Readers community rating
0.0 (0 votes)
Cite Download pdf
1 Идея присмотреться поближе к песням о деревне была, как любят говорить антропологи, “подсказана полем”. В июле 2018 г. в Муезерском р-не Карелии я посещал деревенские музеи, клубы, этнокультурные центры, разговаривал с их сотрудниками, ходил на культурные мероприятия с намерением узнать, как, кем и зачем в практиках сельских культурных институций производятся локальность, этничность и сельскость. На праздновании Дня деревни Ондозера мое внимание привлекла песня, прозвучавшая со сцены дома культуры в исполнении местного фольклорного ансамбля “Ома ранта” (карел. “Свой берег”). Она начиналась словами: “А мы и не скрываем, что из деревни родом”, – и завершалась горделивым предъявлением сельской идентичности: “Родились мы в деревне, и нам хвала и честь!” Участие в других подобных мероприятиях, в т.ч. и за пределами Карелии, показало, что обязательной составляющей их программы, наряду с локальными гимнами сочинения местных авторов, являются песни о деревенской жизни, о деревенском детстве, о любви и привязанности к деревне, исполненные обобщенного деревенского патриотизма и пафоса руральности. Эти наблюдения подтвердили материалы, которые удалось обнаружить в сети. Как видеоролики с записью фрагментов сельских праздников, так и составляемые сотрудниками сельских и районных домов культуры в самых разных регионах сценарии конкретных и типовых “дней села” содержат по нескольку подобных песен1. При этом немногочисленные на тот момент тексты, которые мне удалось услышать или увидеть, обнаруживали в своей поэтической топике много сходного, создавая впечатление некоего единого цикла, или категории песен.
1. Так, в сценарии-отчете с праздника «День деревни Обрадово. День покинутой деревни “Тихая моя родина”» (Вологодская обл.), проходившего в 2009 г., приведены полные тексты исполнявшихся там песен “Деревенька моя”, “Маленькая деревенька”, “Уголок России”, “Родная деревня”, “Я – деревенская” и “Снится мне деревня”.
2 При этом оставалось совершенно неясным, какая реальность производства и потребления этой специфической песенной продукции остается за рамками сельских праздников. Кто поставляет их на клубные подмостки – самодеятельные или профессиональные авторы? Ограничен ли арсенал песен о деревне несколькими постоянно эксплуатируемыми текстами, или же это более широкое поле? Какие существуют (если существуют) формы, контексты, аудитории и прагматики бытования песен о деревне, кроме ситуации деревенской самодеятельности? И какое место эта категория песен занимает (если занимает) на общем рынке современной песенной индустрии? Наконец, насколько вообще репрезентация, рефлексия и пропаганда сельской жизни посредством песни присутствуют вне сельских по своей тематике и/или месту проведения мероприятий (дней деревни, концертов и фестивалей фольклорных ансамблей, ярмарок ремесел, программ сельского туризма и т.д.), и, если присутствуют, как это соотносится с другими, более заметными, влиятельными и социально значимыми практиками и дискурсами в рамках текущего тренда “новой сельскости”2?
2. См. вводную статью к этому блоку: Мельникова Е.А. Деревня в городских проекциях современных россиян.
3 Дальнейшие эмпирические разыскания показали, во-первых, что этот пласт современной популярной музыки значительно объемнее, чем можно было предположить, и что он продолжает постоянно пополняться. Я далеко не исчерпал его, заставив себя временно остановиться, когда число песен в моей коллекции перешло за пятьдесят. Качественные критерии ограничения материала были связаны исключительно с содержательными характеристиками песен и не включали, в частности, время их создания и музыкальные жанрово-стилистические особенности. Я рассматриваю такую группу текстов, в которых деревня/село позиционируется в качестве темы и объекта, вокруг которого разворачивается лирическое повествование, а не является элементом сюжетного контекста или антуража действия3. Песни, в которых деревня не названа, но подразумевается, также использовались в исследовании (см. о них особо в следующей части).
3. Такова, напр., группа песен с матримониальным сюжетом, в которых лирическая героиня связывает счастливые перспективы будущей семейной жизни с ее протеканием в деревне, а также с собственным сельским происхождением; см., напр., песни: “Я – деревенская” (1994), “Деревенька” (2001).
4 Во-вторых, песни о деревне представляют собой совокупность не просто тематически близких произведений, но произведений исключительно высокой стереотипии, начинающейся уже с их названий. Так, среди песен, которые будут рассмотрены в настоящей статье, две называются “Моя деревня” (и одна “Деревня моя”), три – “Деревня”, пять – “Родная деревня” и пять – “Деревенька моя” (а также по одной “Деревенька моя милая”, “Деревенька моя старая”, “Деревенька моя деревянная” и “Деревенька моя у реки”). Не менее впечатляющая воспроизводимость обнаруживается и при рассмотрении самих текстов: это относится к лексике, к используемым тропам, к набору и комбинациям мотивов, к топике, к лирическому сюжету, к транслируемым идеям. Столь высокую плотность схождений нельзя объяснить иначе как действием механизмов “внутренней” литературной традиции: ориентируясь на уже существующие образцы, авторы текстов работают с ограниченным арсеналом смысловых и выразительных единиц4. Это дает основания –если избегать необоснованных генерализаций – анализировать песни о деревне как единый массив текстов.
4. В рамках этой статьи я оставляю в стороне вопросы более глубокого литературного генезиса и литературных контекстов, требующие отдельного исследования. Так, источники некоторых поэтических клише в изображении сельской местности и сельской жизни, по-видимому, следует искать в пасторально-идиллической поэзии второй половины XVIII – начала XIX в., а истоки самых “крупных”, рамочных мотивов, во многом определяющих единство и специфику рассматриваемой категории текстов (деревня как родина, деревня как место детства, тоска по деревне переехавшего в город селянина), в творчестве так наз. поэтов-самоучек, или народных поэтов, второй половины XIX – начала XX в. (И. Сурикова, С. Дрожжина, М. Леонова и др.).
5 В-третьих, сочинение и исполнение песен о деревне, рассматриваемых в этой статье в синхронном срезе их современного бытования, имеет свою полувековую историю. Первые образцы таких песен, причем сразу несколько, появились в начале 1970-х годов5 С этого времени песенная индустрия и эстрада производили и воспроизводили песни о деревне с завидной регулярностью. Их включали в свой репертуар “топовые” и только начинавшие карьеру в советские и ранние постсоветские годы ВИА и исполнители: “Верасы”, “Сябры”, “Самоцветы”, Л. Зыкина, В. Толкунова, С. Беликов, А. Герасимова, Н. Кадышева и “Золотое кольцо”, Н. Бабкина и “Русская песня” и др. Ретроспективный взгляд позволяет говорить о том, что основные составляющие этого “жанрового канона” – от доминирующей лирической коллизии до типовых названий – были сформированы уже в песнях 1970–1980-х годов. При этом количество песен, созданных за три финальных десятилетия прошлого века, значительно меньше, чем за одно последнее (не говоря уже о количестве разных исполнений как старых, так и недавних песен). Начиная с 2000-х, а в особенности в 2010-е годы песни о деревне становятся очевидным трендом в демократическом сегменте музыкальной индустрии. Эту продукцию производят и любители, и профессионалы: музыкальные группы, народные ансамбли при провинциальных и сельских домах культуры (многие из которых ведут достаточно активную концертную и фестивальную деятельность и имеют свою аудиторию), авторы-исполнители, в т.ч. работающие в стилистике “русского шансона” (как правило, они вдохновляются готовыми стихотворными текстами, которые черпают на литературных сайтах “Стихи.ру”, “Изба-читальня”, “Неизвестный гений”).
5. Одна из них (“Деревенское детство мое”, 1972), прозвучавшая в телевизионном фильме “Вот моя деревня” (1972), впоследствии исполнялась Людмилой Зыкиной; другая (“Деревенька моя”, 1973) была создана сыктывкарскими авторами для Валерия Леонтьева, тогда мало кому известного солиста ВИА “Эхо” при Сыктывкарской консерватории; еще одну (“Деревенька моя”, 1972) написал новосибирский композитор Н. Кудрин на стихи целиноградского журналиста и начинающего поэта В. Гундарева, в 1973 г. песня вошла в репертуар Нины Пантелеевой, а в 1976 г. Ольга Воронец вышла с ней в финал конкурса “Песня года”.
6 Возможность использовать диахроническое измерение позволяет говорить о внутренней динамике традиции, предполагая обусловленность изменений в песнях изменениями в культурных контекстах их сочинения и потребления.
7 В-четвертых, эта группа песен в последнее десятилетие оказалась исключительно востребованной и продуктивной в практиках сетевой коммуникации на поэтических сайтах, в социальных сетях и в особенности на платформе YouТube. Здесь появились десятки любительских клипов к песням о деревне, составленных из видео- и фотокадров, было создано несколько тематических каналов и плейлистов6. Самодельные ролики становятся предметом взаимодействия хозяина, подписчиков и гостей канала и собирают, в зависимости от песни, а главным образом от популярности самого канала, до нескольких сотен тысяч просмотров и до нескольких тысяч комментариев.
6. См., напр., ютьюб-канал “Валентина Деревенские напевы” (дата регистрации 04.03.2018, 4950 подписчиков): >>>> плейлист “Про деревню” (139 композиций): >>>> Эти и другие площадки сетевого бытования песен о деревне во многом подсказали логику поиска материала.
8 Клипы к песням о деревне и массивы комментариев к ним, с одной стороны, дают возможность видеть эти песни в режиме реального бытования, делать наблюдения относительно их аудитории и их рецепции, а с другой стороны, сами по себе представляют не менее (а в чем-то и более) выразительный и содержательный источник для изучения актуальных дискурсивных идеологических паттернов конструирования сельскости теми, кто активно участвует в подобных практиках. Однако начать следует с самих песен, которым и посвящена эта статья.
9

Деревня как родина, родина как деревня
10 Общая для песен о деревне пресуппозиция состоит в том, что воспеваемая деревня – родина лирического героя. Помимо регулярных эпитетов “родная” и “моя”, вынесенных в названия и обильно рассыпанных по текстам, многие песни содержат и прямые манифестации этого факта (“Это родиной я называю” [“Деревня моя дорогая”, 2010-е]; “Я в этой деревне родился счастливый” [“Родная деревня”, 1970-е]), нередко усиленные тавтологическими конструкциями:
11 Моя родина – здесь, край любимый, деревня, Край берез, тополей, край отчизны моей7 (“Моя деревня”, 2000-е);
7. Здесь и далее орфография и пунктуация текстов приведена к норме (за исключением очевидных случаев авторской пунктуации).
12 Вот и деревня, родные края. Здесь моя мама меня родила. Родная деревня, родное село, Сторонка родная, это было давно (“Родная деревня”, 2016).
13 Показательна повторяющаяся комбинация двух устойчивых характеристик деревни по отношению к фигуре лирического героя: как места, с которым он пожизненно связан, и как места, в котором прошло его детство/юность; причем вторая из этих характеристик строго детерминирует первую:
14 Здесь вручили мне землю в наследство – Ни за что не прожить без нее... Здесь навеки прописано детство, Деревенское детство мое! (“Деревенское детство мое”, 1972);
15 Я с этой землею навек породнился, Здесь ранней весною впервые влюбился (“Родная деревня”, 1970-е).
16 Говоря о песнях, посвященных родной деревне, нельзя не указать на одну семантическую особенность самого этого конструкта, которая бросается в глаза при сопоставлении их с песнями о родном городе. Урбанистические детали в последних столь же стереотипны, как сельские в первых (и значительно более скудны), т.ч. города в большинстве песен совершенно неузнаваемы и неразличимы (см.: Лурье 2001, 2005). И тем не менее каждая из “городских” песен воспевает определенный город, поименованный в тексте или хотя бы в названии8. Этой модели соответствуют самодеятельные “гимны” деревень и сел, сочиняемые местными авторами и рассчитанные на локальное употребление. В песнях о деревне, производимых “на сбыт”, которым посвящена эта статья, ситуация с идентификацией места обратная: о каждой из этих деревень мы знаем только то, что там родился и провел детские годы лирический герой.
8. О специфике бытования песен о городах в локальных городских сообществах в социальных сетях см.: Алексеевский 2011.
17 В обе стороны есть исключения. Так, о “городке районном” текст одноименной песни не сообщает ничего, кроме административного статуса: “Где бы мы, товарищ, не были с тобой, / Все же нам из детства, из туманной дали, / Городок районный, городок родной, / Часто в сны приходит на свиданье” (“Городок районный”, 1970-е). В свою очередь, одна из песен о деревне, начинающаяся вполне типично (“Где роса с горошину, трели соловья, / Есть село хорошее – там родился я”), завершается неожиданной (и оттого эффектной) локализацией: “Есть сторонка русская – я в нее влюблен. / Адрес: область Курская, Солнцевский район” (“Родное село”, 1970-е). Но это в буквальном смысле единичные случаи, делающие еще более очевидным и несомненным общее правило.
18 Разумеется, условность лирического объекта типична для лирической поэзии вообще. Но в случае, когда речь идет о деревне, это производит эффект референциального сдвига: не имея ни имени, ни географии, деревня в песне отсылает не только к подразумеваемой единичной деревне – родине лирического героя, но и к типологической деревне, в целом к сельскому образу жизни9. Актуализация одного или другого референта определяется не только рецепцией, но и непосредственным ближайшим контекстом. Так, если в строках “Вот она деревня у реки, / Что засела в сердце у меня” (“Эх, деревня”, 2010-е) определенно идет речь об условно конкретном населенном пункте, то в припеве той же песни “Эх, деревня, родимые края! / Эх, деревня, голубушка моя!” – ничто не мешает отнести эти выражения восторга и нежности к русской деревне как таковой.
9. Эти два несовпадающих референта с некоторыми оговорками можно соотнести с двумя первыми значениями слова “деревня”, приведенными в Малом академическом словаре: 1) крестьянское селение; 2). только ед.ч. – сельская местность (СРЯ 1985: 388).
19 Концептуализация деревни как родины настолько укоренена в песнях (и, как мы упоминали, в более широкой культурной традиции), что возникает эффект обратного действия: малая родина “по умолчанию” мыслится как деревня. К песням о родной деревне, где все, начиная с названия, указывает на сельский фокус лирического повествования, вплотную примыкают песни о родном доме, который на поверку во многих случаях оказывается домом в деревне:
20 Мне снился сон, я в отчем доме, Передо мною дивный сад, Кусты крыжовника зелены, Хрустящих яблок аромат.
21 А вот смородина чернеет, И ветки в ноги тяготит. На сердце у меня теплее, Деревню Бог еще хранит (“Отчий дом”, 2015).
22 Прямые лексические указания на то, что речь идет о деревенском родном доме, в этом случае факультативны. В песне “Родимый дом”, появившейся на излете советского времени и благодаря запоминающемуся припеву воспринимавшейся публикой, скорее, как “песня про маму”, основной объем текста куплетов тем не менее заполнен идиллическими маркерами сельского дома и сельского быта:
23 Как хорошо, что есть родимый дом, Что в нем еще не прохудилась крыша, И словно в детстве печка хлебом дышит, И в доме пахнет теплым молоком (“Родимый дом”, 1980-е).
24 В более поздней песне (один из хитов актера, певца и политика Михаила Евдокимова), в которой разлука с родным домом переживается героем как экзистенциальная драма, использован другой ряд знаков не названной, но столь же отчетливо обозначенной деревенской природы оставленного гнезда:
25 Я ушел, я уехал От родных милых мест. От погоста, где вехой Покосившийся крест, От избы на пригорке, Где в углу на стене Божья матерь все смотрит Вслед ушедшему мне (“Я уехал, я ушел”, 2000-е).
26 В тексте песни “Уголок России”, написанной в начале 1970-х годов (“Уголок России”, 1972), нет знаков деревенского ландшафта, быта и социума, однако “отчий дом” и здесь локализован в сельской местности, на что недвусмысленно указывают природный антураж (“простор небесный”, “тишина кругом”, “березкам шлю привет”, “туманы сини за окном”) и упоминание “больших городов” как пространства сегодняшней жизни лирического героя, которым противопоставлен заветный уголок. Примерно то же можно наблюдать в песнях о (прошедшем) детстве. Например, в “Песне о детстве” (1978) лирический герой/героиня просит журавлей унести его/ее в “милые края” детства и юности, где остался родной дом, где “в лугах зарю встречала” его/ее молодость и где без него/нее “взошла новая березка”. О деревне в песне нет ни слова, но есть луга и березки – наиболее употребительные маркеры сельского пространства (характерно, что несколько лет назад эту песню включила в свой репертуар Надежда Крыгина, исполняющая ее в народном костюме, в сопровождении ансамбля народных инструментов).
27 Можно говорить о своеобразном эффекте имплицитной деревни: даже когда деревенская тема не артикулируется, песня о родном доме, о далеком детстве, а в пределе – любая песня, реализующая в том или ином виде нарратив о возвращении к истокам, с высокой вероятностью подразумевает деревню либо намекает на нее более или менее явно. Мимо этих намеков никогда не проходят создатели любительских клипов. Имплицитную деревню, спрятанную в текстах, они вытаскивают наружу, объективируют посредством видеоряда, смонтированного из сельских видов и картин деревенской жизни, что задает однозначное “руральное” прочтение песни многочисленными зрителями этих роликов.
28

Песни о деревне как эмигрантская лирика
29 Если базовое качество деревни – быть родиной лирического героя, то базовое качество самого лирического героя – быть горожанином, который на момент повествования давно и навсегда уехал из родной деревни. Таковы предлагаемые обстоятельства в большинстве песен:
30 И однажды утром в суматошный город Я уехал, чтобы песни городские петь (“Снится мне деревня”, 1987);
31 Деревня, деревня, деревня моя, Родные просторы, родные края, Когда-то в деревне мы жили с тобой, А нынче томимся судьбой городской (“Деревня моя”, 2010-е);
32 Герой песни дистанцирован от своей деревенской родины не только пространственно, но и во времени – от прожитых там лет своего детства и юности, и в образе жизни – от сельского мира с его укладом и ценностями. В эту рамочную диспозицию встроены и репрезентации сельскости, что в некоторых случаях обретает непосредственное текстуальное выражение:
33 В доме, где давно ты не был, Пахнет молоком и хлебом (“Русская деревня”, 2002);
34 Как будто в детстве оказался снова: Наш круглый стол качается слегка, Румяный хлеб, поджаристый, подовый, Большой кувшин парного молока (“Возвращение”, 2016).
35 Этой же диспозицией определяется основной диапазон используемых в песне модальностей, эмоциональных маркеров и моральных категорий, включающий различные оттенки любви, благодарности, влечения, сожаления, тоски и чувства вины:
36 Родная моя деревенька-колхозница Смущенной улыбкой меня обожгла. К тебе мое сердце по-прежнему просится, А я все не еду – дела и дела (“Деревенька моя”, 1972);
37 Я в таком перепутье со своею тоскою. Виноватым считаю и себя, и судьбу. Навсегда ты, деревня родная, со мною, Птичий гомон и песни в том медвежьем углу (“Родная деревня”, 2013);
38 Прости меня, деревня, – виновата!!!! С судьбой своей я спорить не могла. Ты ждешь меня с рассвета до заката, Спешу к тебе, покуда ты жива!!! (“Прости меня, деревня”, 2018)
39 Но и сама деревня последовательно позиционируется не только в качестве объекта, но и в качестве субъекта отношений. На уровне грамматики это реализуется в пристрастии к употреблению местоимений и глагольных форм 2-го лица, обращений (см. выше и далее многочисленные примеры в цитатах), на уровне поэтики – в использовании параллелизмов, сравнений и метафор, соотносящих деревню с фигурами матери и возлюбленной (“А деревне, как девчонке, признавался я в любви, / Под гармошку ей звучали песни первые мои” [“Деревня”, 2012]; “Деревня, тебе я, родная, / Как маме, добра пожелаю, / Как милой, любви пожелаю / Всем сердцем, деревня родная” [“Родная деревня”, 1970-е]).
40 Приписываемая деревне субъектность встроена и в эмоциональные изъявления самого лирического героя как подтекст или проекция. Так, в приведенных выше фрагментах за использованием темпоральных наречий “по-прежнему” [к тебе сердце просится] и “навсегда” [ты со мною] можно увидеть указание на невозможность освободиться от внутренней связи с покинутой родиной. Деревня, по формулировке одной из песен, “не хочет отпустить” своего уроженца, наделяя его непреходящим чувством сыновней привязанности и морального долга.
41 В этом отношении показательно исключительное пристрастие авторов текстов к мотиву, который можно обозначить как обсессивное сновидение:
42 Деревня, ты мне часто снилась! Мой дом родной, мое крыльцо! (“Слеза скатилась”, 2013);
43 И снятся мне луга твои, поля, Я очень скучаю, деревня (“Деревня моя дорогая”, 2010-е);
44 Так упрямо и напевно Снится русская деревня (“Русская деревня”, 2002);
45 Снится деревня, снится родная (“Родная деревня”, 2013);
46 Деревенька моя, ты стоишь пред глазами (“Деревенька моя”, 2012).
47 Родная деревня регулярно является лирическому герою в снах и видениях, что наделяет деревню собственной агентностью в отношениях с покинувшим ее уроженцем. Отчасти такое пристрастие авторов к воспроизведению данного поэтического клише объясняется влиянием знаменитого эстрадного шлягера “Снится мне деревня” (1987), огромная популярность которого сделала его прецедентным текстом, и этот функционал, как и известность песни, не исчерпан до сих пор10:
10. Этой песне посвящен один из выпусков программы “Песня с историей”, вышедший в декабре 2018 г. ( >>>> ). См. также два локальных сельских сообщества в сети “ВКонтакте” “Снится мне деревня” (https://vk.com/club18372987; >>>> тематический канал на “Яндекс.Дзен” с тем же названием ( >>>> ), многочисленные использования этой формулы в заголовках материалов СМИ, связанных с сельской тематикой.
48 Сам себя считаю городским теперь я, Здесь моя работа, здесь мои друзья. Но все так же ночью снится мне деревня – Отпустить меня не хочет родина моя (“Снится мне деревня”, 1987).
49 Но и сам успех этого шлягера объясняется не в последнюю очередь тем, что в нем транслируются два тезиса, оказавшихся востребованными в контексте социальной рефлексии по поводу типовых траекторий сельско-городской миграции и ее “побочных эффектов” – экономических, социальных, культурных и психологических: 1) уехавший в город из деревни обречен оставаться в метафизической связи с ней; 2) отношения нового горожанина с покинутой им деревенской родиной возможны лишь как воображаемые отношения с воображаемой родиной.
50 Эти тезисы разрабатываются и всей традицией песен о родной деревне. В частности, посредством общего для них центрального лирического сюжета возвращения, точнее – постоянного возвращения. Постоянного, поскольку возвращение в деревню – или, в логике ее последовательной персонификации, к деревне – не может мыслиться и тем более совершиться как окончательное, а отказаться от этой навязчивой идеи герой не властен. В одной из песен циклический и, более того, сезонный режим возвращения в деревню формулируется с трогательной непосредственностью:
51 Дорогая моя деревенька На высоком речном берегу, Я с тобою побуду маленько И опять от тебя убегу. И приеду, куда же я денусь, Когда яблоня вспыхнет в саду (“Деревенька моя”, 2011).
52 За визуальную и эмоциональную топографию постоянного возвращения в песнях отвечает образ сельской дороги, по которой на встречу с родной деревней идет – и уже не раз проходил, и еще на раз пройдет – герой песни:
53 От станции нашей дорога знакома, Исхожены здесь все тропинки-пути. К родному крыльцу деревенского дома Веди меня, сердце, как в детстве веди (“Деревенская дорога”, 1995);
54 Выйду на причале. Закружит тропинка, Уведёт полями в царство из берёз. А потом оврагом, а потом ложбинкой, Прямо до калитки, где в любви я рос (“Деревня”, 2017);
55 Снова солнце взошло, И висит над землёй в небе радуга. Километры легки, Что приводят в родные края (“Домой”, 2018);
56 Вот уже остались за спиной Бывшие совхозные поля, И меня встречает край родной, Юность деревенская моя! (“Эх, деревня”, 2010-е)
57 Однако чаще свидание с деревенской родиной, планируемое или чаемое, остается в интенциональном модусе, что получает грамматическое выражение в использовании глаголов в будущем времени:
58 Спешу к тебе в любое время года, Делю с тобой и радость, и беду, Ты мне мила в жару и непогоду, Перед тобою на колени припаду (“Деревня”, 2010-е);
59 Клин журавлей в небесах надо мной Криком своим вновь в деревню поманит… И я вернусь к тебе, в дом родной, Деревня моя дорогая (“Деревня моя дорогая”, 2010-е);
60 формы сослагательного наклонения:
61 Повернуть бы прожитое вспять И, задумавшись, вновь оглядеться. Я пешком прошагал бы опять В этот край босоногого детства (“Деревенька моя у реки”, 2016)
62 или модальных слов:
63 Ах, как хочется, как надо Воротиться нам обратно, В дом, где мать жила когда-то, В мире с миром и с собой (“Русская деревня”, 2002).
64 В ностальгических песнях о деревне судьба улетевшего из родного гнезда линейна и не допускает реверсивного хода: единожды покинутая родина необратимо переходит в пространство памяти и эмоций, и воссоединение с ней возможно только в воображаемой реальности. В наиболее драматичном варианте эта фаталистическая программа реализована в песнях, где герой, приехав в родное село, застает там руины и запустение:
65 Вернулся к тебе я, деревня моя, Покинув навеки чужие края. Но нет той деревни, кругом пустота, Лишь память хранит дорогие места (“Родная деревня”, 2010-е);
66 И мой [дом] стоит заброшенный, разбитый, Поодаль, тут же рядом, в стороне. Покинут всеми, мною позабытый, Но он, как прежде, очень дорог мне!!! (“Слеза скатилась”, 2013)
67 Блудному сыну деревни некуда вернуться, и все, что ему остается, это любить, помнить и плакать. Даже в тех единичных случаях, когда песне не чужда вера в настоящее и будущее сельской жизни и лирический герой намеревается жить в родной деревне постоянно, это намерение формулируется глаголами “вернуться” и “остаться”, которые в данном контексте считываются как манифестации преодоления доминирующей социально-биографической траектории, предписанной деревенскому уроженцу, или сопротивления ей:
68 Повидал добро и худо, посмотрел на белый свет И вернулся вновь в деревню – мне милее места нет (“Деревня”, 2012);
69 Закрыли небо тучи злые, Ну а в душе моей светло. Я остаюсь навек с тобою, Мое любимое село (“Живет село родное”, 2010-е).
70 В этом отношении показательна песня, с которой началась эта статья, – “Мы из деревни родом” (2015), одна из самых популярных и востребованных современных песен о деревне. Текст ее построен как последовательная апологетика сельской жизни и ценности этого опыта: “А мы и не скрываем, что из деревни родом, / Что бегали по лужам, мы в детстве босиком. Что деревянной ложкой хлебали суп и щи. Что в бедности, в работе пришлось когда-то жить”, и т.п. (“Мы из деревни родом”, 2015). В отличие от многих других, в этой песне лирический герой (в данном случае коллективный11) однозначно, декларативно и даже несколько фрондируя идентифицирует себя со своей деревенской природой: “Меняться мы не станем кому-то там в угоду, / Родились мы в деревне – и нам хвала и честь!” Что мешало вложить этот манифест в уста жителя, а не только уроженца деревни? Более того, первые несколько куплетов располагают именно к такому прочтению, в особенности когда песню с подмостков деревенского клуба задорно исполняют участницы местного фольклорного ансамбля, одетые в народные костюмы. Но нет, мы видим здесь ту же дистанцию, тот же биографический разрыв, отчетливо обозначенный в предпоследней строфе:
11. Песня получила распространение в этой редакции, между тем в оригинальном авторском тексте, сохраненном лишь в немногих исполнениях, на месте “мы” – “я”, повествование ведется от лица лирической героини.
71 А мы и не скрываем, что из деревни родом. Теперь таких закатов нам видеть не пришлось. И не сотрут из памяти деревню наши годы. Спасибо тебе, Господи, что жить там довелось (“Мы из деревни родом”, 2015).
72 Прелесть деревенского детства, суровая школа сельской жизни, деревня как милая родина – все это обретает ценность, да и вообще становится предметом разговора, лишь будучи помещенным в рамку пожизненной памяти и благодарности. Вопреки поэтическим и музыкальным интонациям, в этой песне заложено, очевидно не предусмотренное автором, зерно ностальгии, которое будет успешно пророщено создателями клипов и их аудиторией. Чтобы петь о рае, этот рай нужно потерять или как минимум бояться потерять: родная деревня в песнях видится раем преимущественно из перспективы переселения в город.
73

Деревня, которую мы потеряли
74 В песнях 1990-х годов в изъявления любви и привязанности к родной деревне и родному дому иногда встраиваются опасения лирического героя о грозящем им угасании, но эти опасения не формулируются, а присутствуют лишь имплицитно, в фоновом режиме (“Как хорошо, что есть родимый дом, / Что в нем еще не прохудилась крыша” [“Родимый дом”, 1980-e], “Как мало мне надо, как надо немного: / Жила бы деревня моя...” [“Деревенская дорога”, 1995]). По-видимому, не без влияния публичных дискуссий о судьбах российского села, часто с использованием травматического регистра, в новой волне песен мотив упадка (родной) деревни стал чрезвычайно востребованным и продуктивным. Можно говорить о появлении внутри традиции особого тематического ответвления – песен о заброшенной/умирающей деревне, тексты которых изобилуют образами разрухи и запустения сельских домов, дворов и угодий:
75 Деревенька моя, деревенечка, Где крылечко мое, где ступенечка? Покосилась изба, да ссутулилась, Нас с поклоном встречая, нахмурилась. И не слышно вокруг ни живой души, В сердце боль разлилась, не унять тоски (“Деревенька моя”, 2018);
76 На окнах ставни, Крестом забитые. Нависли крыши На избы серые. На ветках вишни Чернеют спелые (“Деревня русская”, 2011);
77 Сгорела школа, детский сад закрыли, Дома пустые о былом грустят (“С деревней мы неперспективные”, 2017);
78 Опустел старый сад, покосилась калитка, Не купает никто у реки лошадей (“Моя деревня”, 2007).
79 В некоторых песнях метафоризация запустения деревни в терминах смерти/умирания получает прямое лексическое выражение:
80 В деревне умирает старый дом, Как будто умирает кто-то близкий… (“В деревне умирает старый дом”, 2013);
81 Где родное село, где родительский дом? Нет его уж давно на пригорке крутом. Покосившись, стоят, умирая, дома, Вдаль с укором глядят, а вокруг тишина (“Родительский дом”, 2014);
82 Заброшены дворы стоят повсюду, Колодец пуст, в нем даже нет ведра. Три дома здесь жилых на всю округу, Деревня вся как будто умерла (“Слеза скатилась”, 2013);
83 Как больно на такой развал смотреть, Хотя у нас места, конечно, дивные. Осталось только лечь да помереть, С деревней мы давно неперспективные (“С деревней мы неперспективные”, 2017).
84 Один за другим авторы текстов используют и характерный для литературной и визуальной топики упадка образ: культурное пространство, из которого ушла человеческая жизнь, захвачено дикой растительностью (в этой роли ожидаемо лидирует бурьян):
85 Крыши перекошены, на полях бурьян. Мужик без работы, ходит вечно пьян (“Деревеньки”, 2015);
86 Здесь у реки было много цветов: Ромашек, фиалок и васильков, Теперь все бурьяном здесь поросло (“Родная деревня”, 2016);
87 И не слышно по утрам петуха, И не щелкает кнут пастуха, Зарастает бурьяном земля. Вышло так: никому не нужна (“Деревенька моя старая”, 2016);
88 Полыньей поросли улицы и подворья, Реже слышится смех озорной детворы (“Моя деревня”, 2000-е).
89 В качестве знаков одиночества и умирания в изображении заброшенной деревни используется ровно тот же набор деталей, что и в картинах деревни процветающей и наполненной жизнью. Можно составить целую коллекцию таких соответствий: “Просыпалась она поутру с петухами” – “И не слышно по утрам петуха”; “И пасутся усталые кони” – “Не купает никто у реки лошадей”; “Как хорошо, что жив сверчок за печкой” – “Давно сверчок за печкою молчит”; “Здесь ведерки гремят у колодца” – “Колодец пуст, в нем даже нет ведра” и т.п.
90 На фоне такой плотности безрадостных картин и мрачных ожиданий манифестации веры в жизнестойкость и лучшее будущее села (они встречаются в т.ч. и в тех же самых песнях) выглядят больше похожими на заклинания или психотерапевтические упражнения, чем на оптимистичные прогнозы:
91 Но, я знаю, придет время, искренне верю, Песни вновь зазвучат о любви и земле… В деревенской избе счастье снова поселится, Будет славиться труд, нужный так на земле… (“Моя деревня”, 2000-е);
92 Родная деревня на грешной земле, Молюсь за тебя я, и верится мне, Что ты возродишься всему вопреки И вновь засияют в домах огоньки (“Родная деревня”, 2010-е).
93 Но вне зависимости от того, в травматических или оптимистических интонациях идет речь о настоящем и будущем родной деревни, эмоциональный спектр большинства современных песен, определяется переживанием утраты родины – свершившейся или возможной. Композиция ряда текстов строится как чередование картин упадка, наблюдаемых посетившим родную деревню героем, и описаний его психосоматических реакций на эти картины:
94 Машина вдаль умчалась и пропала, Я распахнул пошире воротник. Мне что-то стало воздуха вдруг мало, И задыхаться начал, как старик. Сказать по правде, братцы, дрожь пробрала, Отнялась речь, я онемев стою. А слева, сзади, спереди и справа Дома вросли в густую крапиву. Слеза скатилась, я отвернулся. Давно я не был здесь, давно (“Слеза скатилась”, 2013);
95 Для этих песен характерна морализация эмоций. Перед лицом видимого и необратимого угасания родной деревни герой понимает, что его разлука с ней достигла “точки невозврата”, и боль утраты конвертируется в чувство собственной вины. Вина героя за то, что произошло с его родиной, концептуализируется в терминах “измены” и “долга”:
96 Я бреду по заросшей околице, Где давно не колола стерня. Никогда мы с тобой не поссоримся, Деревенька родная моя. И, пожалуй, уже не помиримся За измену с моей стороны. Ты отрада моя и кормилица, Только годы твои сочтены (“Деревня”, 2010-е);
97 Я кланяюсь в пояс, деревня, тебе, Грущу о твоей безответной судьбе. И, слез не скрывая, сказать я смогу, Что я пред тобой в неоплатном долгу (“Родная деревня”, 2010-е).
98 Таким образом, в фокус повествования, помимо судьбы лирического героя (как это свойственно ностальгическим романсам), попадает и судьба самой этой деревни. Не случайно, адресуясь к деревне, герой не только изъявляет ей свои чувства, но и задает вопросы о причинах ее неприятностей (“Что же стало с тобой, что случилось, деревня? / Опустели дома. Чем встревожена ты?” [“Моя деревня”, 2000-е]; “Ты что ж такая / Сегодня грустная?” [“Деревня русская”, 2011]; “И чего же ты вдруг приуныла?” [“Деревня”, 2010-е]). Между тем ответ на вопрос, что случилось с родной деревней, отсылает к локальной и/или к национальной истории. К биографическому нарративу о сельском уроженце, уехавшем в город, в песнях об умирающей деревне добавляется исторический нарратив о селе, из которого в город уехали все или почти все уроженцы. В большей части текстов этот сюжет, как и биографический, присутствует в свернутом виде – как подразумеваемая и очевидная предыстория нынешнего увядания. Однако в нескольких случаях он разворачивается в полноценное повествование. В этом отношении примечательна песня “Деревенька моя старая” (привожу три центральных куплета):
99 Черный ворон пролетел над тобой, Стала ты сиротой и вдовой, Опустели твои закрома, Голод, холод постучался в дома. Но пришла весна, и ты расцвела, Зашумела по дворам детвора, Заиграла гармошка в ночи, Щи да каша закипели в печи. Как вода пробежали года. Разбежался народ кто куда. Каждый дом наклонился трубой. Стала полною ты сиротой (“Деревенька моя старая”, 2016).
100 В этом очерке локальной истории в качестве первого большого испытания в судьбе родной деревни иносказательно изображается война. Сопоставление упадка села с последствиями войны – ходовой прием в песнях о заброшенных деревнях (см., напр.: “Может ворог прошел, ураган ли шальной…” [“Родительский дом”, 2014] и цитаты ниже). Этот параллелизм подразумевается и в приведенном выше тексте, на что указывает двойное использование по отношению к деревне предиката “стала сиротой”. И если в первом случае это метонимия: вдовство и сиротство в годы войны постигло жителей деревни, то во втором – метафора: без “разбежавшегося” населения осиротела уже сама деревня. Тотальная миграция оказалась губительней войны: именно ее последствия для деревни необратимы. Этот тезис в эксплицитном выражении присутствует и в других песнях:
101 И чего же ты вдруг приуныла? Как надгробия избы стоят. Будто всех на войну проводила, И никто не вернулся назад (“Деревня”, 2010-е);
102 Деревня наша много повидала, В года лихие продолжала жить, Но вот такого страшного развала, Похоже, ей уже не пережить (“С деревней мы неперспективные”, 2017).
103 В силу исторического измерения и социальной актуальности, встроенных в песни об умирающей деревне, а иногда и намеренно артикулируемых, для этих текстов в особенности характерен референциальный сдвиг, о котором шла речь выше. Сказанное о печальной судьбе условно конкретной в каждом случае деревни одновременно подразумевает общую ситуацию. Более того, этой группе песен не чужды эксплицитные обобщения. Так, в первом куплете одной из них повествователь плавно переходит от картины доживающей свой век деревеньки к картине социально-демографической катастрофы всей нации:
104 Деревенька старая, домик у реки. Раньше было время, были мужики, А теперь старушки доживают век. Вымирает деревенский русский человек, –
105 и в дальнейшем уже не отказывается от генерализации:
106 Никому ненужные деревеньки все, Никому нет дела, что живут в нужде. Ах, деревеньки, деревеньки, Позаброшены дворы. Ай, нету нынче в деревеньках Босоногой детворы (“Деревеньки”, 2015).
107 В другой песне национальный масштаб обобщения задан тем же маркером (“русская”), который вынесен и в название:
108 Моя родная Деревня русская, Ты что ж такая Сегодня грустная? Совсем пустая, Людьми забытая (“Деревня русская”, 2011).
109 Так предметом песенных ламентаций становится не только безвозвратно ушедшее деревенское детство, не только жизнь, проходящая в разлуке с родной деревней, и не только печальная судьба своей малой родины – песня оплакивает деревню как общую родину и общую “страну детства”.
110 В этой связи стоит вернуться к разговору о моральном аспекте переживания утраты. Выше я приводил фрагменты, где устойчивый для песен о деревне мотив сыновней вины представлен индивидуальной рефлексией лирического героя, который корит самого себя за невнимание к отдельно взятой родной деревне, т.е. в том же виде, что и в ранних песнях (ср. в песне начала 1970-х: “А я все не еду: дела и дела…”), хотя и в более драматичной редакции. В песнях последних лет о гибнущей деревне все чаще используется другая конструкция: субъект вины становится коллективным, а инкриминируется ему упадок всего российского села:
111 Ты как зверь израненный, родина моя. Протяните руку деревне, сыновья. Разве можно родину малую твою Не любить, как любишь матушку свою (“Деревеньки”, 2015).
112 Кроме последнего примера, во всех остальных известных мне случаях коллективный субъект вины говорит от первого лица, что, сохраняя лирическую позицию повествователя, задает вектор рецептивной проекции (мы – это в т.ч. и я, слушающий сейчас эту песню):
113 А на деревьях – Вороны стаями. Свою деревню Мы им оставили… (“Деревня русская”, 2011);
114 Мы память предков глубоко зарыли, Потомки нам такого не простят… (“С деревней мы неперспективные”, 2017).
115 Сдвиг в сторону обобществления вины перед деревней замечательно иллюстрируется припевом песни, которую я приводил выше в связи с разговором об историческом нарративе:
116 Деревенька моя старая, Поклонюсь я тебе до земли. Ты прости, что тебя мы оставили И корнями в тебя не вросли (“Деревенька моя старая”, 2016).
117 Переход от я к мы в рамках одной строфы имеет здесь совершенно отчетливую логику. Любовь и признательность своей деревне (“поклонюсь тебе”) лирический герой выражает от своего имени, в то время как вину и раскаяние (“ты прости”) – от имени некой человеческой общности. Мы в этом контексте может быть интерпретировано как совокупность жителей этой конкретной деревни, уехавших и тем самым осиротивших ее, а может и шире – как все позднесоветское поколение деревенских уроженцев, массовое бегство которого в города привело к “полному” сиротству всю сельскую Россию. Этому поколению в масштабе нации приписывается единая социально-биографическая траектория:
118 Все мы родом из детства, мы из гнезд разлетелись. Покидая деревню, не вернулись назад (“Родная деревня”, 2013).
119 Конструирование индивидуальной и коллективной вины очевидным образом соотносится с сюжетами личной и общей утраты деревни. Но эти два параллельных нарратива имеют точку пересечения – это лирический герой песни, а в плане рецепции – всякий, кто идентифицирует себя с ним. Подобно наказанным обитателям Эдема, каждый добровольно изгнавший себя из деревни в город повинен не только в том, что сам лишился рая сельской жизни, но и в том, что тем самым предопределил его безвозвратную утрату для всех будущих поколений.
120

* * *
121 Последняя песня и созданный на ее основе любительский клип, которые я включил в свой корпус материалов, появились в сети летом 2020 г.12, когда работа над этой статьей уже шла полным ходом. Небывалый подъем традиции песен о родной деревне пришелся на последнее десятилетие и продолжается до сих пор, что сложно не связать с текущим трендом повышенного общественного интереса к селу, сельской жизни и ассоциируемым с ней ценностям и практикам. Помещая песни о деревне в этот контекст, можно увидеть их специфику на фоне проектов ревитализации деревни, развития сельской экономики и сельского туризма, переезда горожан в деревни, создания локальных брендов деревень, сельских музеев и т.п. В отличие от перечисленных и ряда других практик и сопровождающих их дискурсов, современные песни о родной деревне сегодня, как и полвека назад, en masse направляют вектор воображения деревни в сторону прошлого, представляя ее как прекрасную реальность, исчезнувшую или подверженную исчезновению из жизни индивида и из жизни нации.
12. “Возвращаюсь домой”, 2020; клип на YouTube-канале Елены Сериковой (https://www.youtube.com/watch?v=KAWE3w0CwCI); публикация песни и клипа на странице автора слов Фриды Полак на сайте “Изба-читальня” 16.08.2020 с тематическими метками “деревня”, “дом”, “родители живы – иллюзия…” (https://www.chitalnya.ru/work/2875522).
122 Повышенная чувствительность к прошлому, развившаяся в эпоху позднего модерна, как хорошо известно, обернулась ростом спроса на прошлое и обнаружила в себе большой медийный и коммерческий потенциал. По афористичному выражению Д. Лоуэнталя, “ностальгия успешно продается” (Лоуэнталь 2004: 12)13. В символической экономике “ностальгическим” товаром становятся предметы и образы, (вос)создающие дух утраченных эпох, мест и стилей жизни, да и за пределами рынка ностальгия питается материализованными, прежде всего визуальными, образами14. В сфере ностальгического потребления прошлого эффективно задействуется и музыка, в т.ч. песни, ассоциирующиеся с прошедшими эпохами или собственным прошлым человека: в этом качестве выступают, например, песни советского времени, песни из детских мультфильмов или песни из застольного репертуара былой студенческой компании.
13. Чрезвычайно интересные рассуждения о капитализации и потреблении ностальгии см.: Chrostowska 2010.

14. О значении материальных “свидетельств”, изображений и эмблем прошлого в контексте исследования ностальгии как социального феномена см., напр.: Chase, Shaw 1989; Bartmanski 2011.
123 Песни, о которых идет речь в этой статье, обслуживают сельскую ностальгию несколько иным образом. Как мы попытались показать выше, это прежде всего песни о ностальгирующем эмигранте, отношения которого со “страной исхода” фреймируются императивами эмоциональной и моральной зависимости. И главное, что они могут предложить своей аудитории (и, судя по спросу на них, самое ценное для этой аудитории), – это не образы “ностальгируемой” реальности, которая репрезентирована здесь лишь набором поэтических клише, а образы самой ностальгии, ее мотивации, ее язык и ее эмоциональные оттенки. Иными словами, песни о родной деревне дают не столько пищу воображению, сколько – разворачивая языковую метафору – столовый прибор для ее употребления, а также предопределяют весь букет возможных привкусов и послевкусий этого блюда.
124 Массовая песня чутко улавливает тиражируемые и разделяемые дискурсы. Возникнув в 1970-е годы, очевидно, в контексте почвеннического направления идеологических и творческих поисков советской интеллигенции, песни о родной деревне воспроизводили главным образом модель ностальгического любования деревней и сельской жизнью15, а в XXI в. дополнили ее катастрофическим нарративом об умирании российского села. Так песни о деревне последнего десятилетия, помимо ностальгического, обрели коммеморативный потенциал: песня провоцирует не только вспоминать деревню, но и поминать деревню. Первое подразумевает апелляцию к личному опыту и, соответственно, актуализацию биографической памяти: предполагается, что слушатели песен вслед за их лирическими героями вспоминают собственные деревенское детство и юность. Второе задает рамку исторической памяти: провожая в небытие умирающую деревню, они отдают дань памяти эпохе, ассоциирующейся с процветанием сельской жизни. Встроенный в песню “коммеморативный нарратив”, в отличие от классической модели коммеморации, описанной Яном Зерубавелем, представляет собой не “рассказ о тех или иных исторических событиях”, а рассказ об утрате, но в полном соответствии с этой моделью объясняет “причины, по которым общество в ритуализированной форме вспоминает об этом эпизоде прошлого”, и заключает в себе “нравственный урок членам данного социума” (Зерубавель 1911: 15). Ритуализированной формой в нашем случае является сама песня, а актом вспоминания – каждое ее исполнение, каждая публикация, создание каждого нового клипа, дополняющего звучание видеорядом.
15. Ср. исследования ностальгического регистра в “деревенской прозе” того времени: Lewis 1976; Parthé 1992.
125 В формате же открытого комментирования на виртуальных платформах ностальгическая коммеморация обретает характер коллективного действия, не имеющего временных границ. Песня не только предоставляет повод и материал для разговора о деревне и предопределяет ностальгический и коммеморативный фреймы этого разговора, но и формирует тематическую коммуникативную площадку. “Мы”, которые в качестве коллективного субъекта присутствуют в ряде рассмотренных выше песен, на этих коммуникативных площадках материализуются в комментариях и диалогах. Так вокруг песен о родной деревне формируются “ностальгические сетевые сообщества” (Абрамов 2011), достойные отдельного разговора, в т.ч. и в контексте исследований “новой сельскости”.
126 Примечания

References

1. Abramov, R. 2011. “Sovetskii cherdak” rossiiskoi blogosfery: analiz nostal’gicheskikh virtual’nykh soobshchestv [“Sovetskii cherdak” of the Russian Blogosphere: An Analysis of Nostalgic Virtual Communities]. INTER 6: 88–102.

2. Alekseevskii, M. 2011. Muzyka nashego goroda. Versiia 2.0 [Music of Our City. 2.0 Version]. Antropologicheskii forum online 15: 288–329.

3. Bartmanski, D. 2011. Successful Icons of Failed Time: Rethinking Post-Communist Nostalgia. Acta Sociologica 54 (3): 213–231.

4. Chase, M., and C. Shaw. 1989. The Dimensions of Nostalgia. In The Imagined Past: History and Nostalgia, edited by M. Chase, C. Shaw, 1–17. Manchester: Manchester University Press.

5. Chrostowska, S.D. 2010. Consumed by Nostalgia? SubStance 39 (2): 52–70.

6. Lewis, P. 1976. Peasant Nostalgia in Contemporary Russian Literature. Soviet Studies XXVII (4): 548–569.

7. Lowenthal, D. 2004. Proshloe – chuzhaia strana [The Past Is a Foreign Country]. St. Petersburg: Vladimir Dal.

8. Lurie, M.L. 2001. Obraz goroda v sovetskoi liricheskoi pesne [The Image of the City in the Soviet Lyric Song]. In Obrazy Rossii v nauchnom, khudozhestvennom i politicheskom diskursakh [Images of Russia in Scientific, Artistic and Political Discourses], edited by I.O. Ermachenko, 214–225. Petrozavodsk: Petrozavodskii gosudarstvennyi universitet.

9. Lurie, M.L. 2005. URBS ET TERRA: Poetika lokal’nogo patriotizma v pesniakh o gorode [Poetics of Local Patriotism in Songs About the City]. In Literaturnye yavleniia i kul’turnye konteksty [Literary Phenomena and Cultural Contexts], edited by M.L. Lurie, 42–50. St. Petersburg: Sankt-Peterburgskii gosudarstvennyi universitet kul’tury i iskusstv.

10. Parthe, K. 1992. Village Prose: Chauvinism, Nationalism or Nostalgia? In New Directions in Soviet Literature, edited by S.D. Graham, 106–121. London: Palgrave Macmillan.

11. Zerubavel, Ya. 2011. Dinamika kollektivnoi pamiati [The Dynamics of Collective Memory]. In Imperiia i natsiia v zerkale istoricheskoi pamiati [Empire and Nation in The Mirror of Historical Memory], edited by A. Semenov, I. Gerasimov, M. Mogilner, 10–29. Moscow: Novoe izdatel’stvo.

Comments

No posts found

Write a review
Translate